Жилюки - [162]

Однако не спалось, как ни пытался он отдаться блаженному состоянию, утешить себя разными мыслями. Что-то холодило сердце, заставляло его то замирать, то учащенно биться, и тогда нечем было дышать, грудь стискивалась от боли, Стецик тяжело поднимался, шел к окну, шире раскрывал форточку — единственную во всем жилище отдушину, устроенную для таких вот случаев, которые не впервые приключаются с могучим, некогда, казалось, ничему не подвластным организмом. Свежая струя чуть-чуть разогнала застоявшуюся духоту, которая особенно невыносима теперь, ранней весной, сердце стало биться ровнее, и тогда словно бы прояснялась, сделалась более понятной первопричина чуть ли не всех его тревог и опасений. И появилась она почему-то в образе Степана Жилюка — того, который недавно был в его доме, имел с ним не очень приятную беседу, вполне недвусмысленно намекал на его, Стецика, прошлое. Для форса перед ним пришлось похрабриться, показать, что он ничего и никого не боится, зато потом засосало, заныло, запекло в груди… Да еще этот поджог, за который он якобы в ответе, будто в самом деле не может загореться без его, Стецика, участия. Что же, всех собак теперь будут на него вешать? Что где ни случится, а идти будут к нему, намекая на прошлое?.. Нет, так не должно быть, и так не будет, он этого не допустит.

В который уж раз Стецик решает пойти в район, пожаловаться, но все что-нибудь мешает. А время летит, и то, что остается после него, как-то не на пользу, не в лад. Почему-то искоса смотрят они друг на друга, он — на все окружающее, оно — на него. Нет между ними согласия, будто между двумя лошадьми, которым надлежит тащить плуг. Словно бы и в одной идут борозде, а все которая-нибудь тянет в сторону, норовит ступать по-своему…

Стецик зашелестел газетой, и то ли от шелеста этого, то ли просто так проснулась Гафия.

— Осподи, хотя бы средь ночи не курил, — запричитала, — и так дышать нечем.

— Еще не курил, а ты уже ворчишь, — на удивление мирно ответил хозяин.

Курить, однако, не стал, свернутая цигарка застыла в пальцах.

— Ночь какая-то, прости осподи.

— Какая там ночь? Рассвет уже. — Он взглянул на окно, хотя там, за ним, все еще было темно, на затянутом облаками небе не видно было ни звездочки.

Гафия повертелась и затихла, видимо, задремала. Стецик тоже склонился над столом — сидеть ему было легче, не так жгло в груди. Не успел он смежить глаза, как во дворе залаял пес. Да так сердито, так неистово, что привыкший к его голосу хозяин невольно напряг слух. Пес мог подать голос по любому поводу, хотя бы бросившись на кота, который шастает, выслеживая добычу по двору, однако ныне чувствовалось не то: кто-то вроде бы нарочно дразнил его, и пес не унимался, захлебываясь от гнева.

Хозяин поднял голову, снова зашевелилась жена.

— Почему он расходился? Выглянул бы, Ярослав.

Но Стецик, будто прикованный, не мог, не хотел вставать, выходить из тепла, уюта на предвесеннюю непогоду, подставлять лицо холодной измороси, которая не прекращается все эти дни. С некоторых пор Стецик, казалось, потерял интерес к хозяйству, ко всему, что происходило вокруг него, стал вялым, неповоротливым, каким-то словно бы состарившимся. Однако пес лаял все яростнее, поднял соседских, весь куток теперь наполнился лаем, — нужно было выходить. Неохотно встал, надел серую обувку, набросил на плечи полушубок, шапчонку, которые всегда висели наготове возле дверей, и вышел в сенцы.

За порогом его встретила серая предутренняя мгла, которая сразу, будто только и ожидая случая, заползла за воротник, за пазуху, — Стецик съежился, нервно передернул плечами, остановился в нерешительности. Почуяв хозяина, притих пес. Очевидно, он надеялся, что тот сразу же наведет порядок на своем дворе, одернет нарушителей покоя; однако этого не случилось, и пес с еще большей яростью кинулся на невидимых ночных пришельцев.

— Кто там? — спросил Стецик, направив ухо в сторону ворот, куда порывался пес.

Голос его прозвучал глухо, однако те, к кому он мог обращаться, услышали, требовательно застучали. Как хозяин, Стецик должен был открывать, а просто как уставший человек, он предпочитал бы послать их ко всем чертям, наконец, даже натравить на них пса и тем самым закончить совершенно нежелательные переговоры. Поэтому, подойдя к воротам, он еще раз спросил, кто там и что понадобилось, и, услышав в ответ: «Открывай! Милиция», — торопливо начал выдергивать разные задвижки. Власть есть власть, перечить ей, кто бы ты ни был, не положено.

— Крепко же вы спите, товарищ, — раздался в темноте незнакомый голос, и не успел Стецик ни ответить на замечание, ни рассмотреть ранних гостей, как они, вроде бы даже отстранив его, ступили на подворье. Только теперь заметил, что никакие это не милиционеры, и холодные мурашки побежали по спине. Страшная, еще не до конца осознанная догадка будто сковала ему ноги, отняла речь и рассудок, и он стоял разбитый, обессилевший.

— Кто-нибудь посторонний есть? — спросили Стецика, он что-то пробормотал, повертел головой. — Тогда закрывай, что торчишь? — велели ему. — Да угомони пса.

Краем сознания Стецик понял, что дела его плохи, диктовать свое, хотя и на собственном дворе, не придется, и сознание этого вывело его из оцепенения. Он быстро закрыл и взял на задвижку калитку; сердито схватил за ошейник пса, затянул в сарайчик и запер там. Пока он все это делал, двое неподвижно стояли, их силуэты слабо выделялись в серой предрассветной мгле, напоминая какие-то надгробия, памятники, которые Стецик видел когда-то в Копани, в Луцке на старых городских кладбищах. Сходство, внезапно возникшее в подавленном сознании, было не из приятных, Стецик постарался выбросить из головы дурные мысли.