Жилюки - [150]

Мирославу он вскоре нашел в Копани. Старенькая полька, у которой когда-то жила девушка и куда наведывалась в надежде хоть что-нибудь узнать о Павле, свела их в одну из летних ночей. Что это была за радость! Будет ли у него когда-нибудь еще такая? По железной дороге громыхали поезда, небо разрывалось от ночного и дневного гула, вокруг шла война, а они будто вдруг унеслись из всего этого. Мир словно бы расступился перед ними, заглушил все страшные свои голоса, оставив лишь птичьи, зелено-шумные, как легкое дуновение летнего ветерка.

Павел привез ее, свою суженую, в Бережаны, спрятался от недобрых глаз. Была осень, золотая полесская пора. Подворье Жилюковых родичей огородами и берегами выходило в лес, где всегда можно было набрать опят, побродить, передохнуть. Сельцо лежало вдали от торных дорог, немцы редко сюда заглядывали — действовали через местных старост, партизан тоже больше интересовали узлы коммуникаций, где можно пустить под откос эшелон, разгромить склад или карательный отряд.

Чтобы даром не есть чужой хлеб и не мозолить чьих-то глаз, Павел с утра брал косу, шел на дальние болотца, косил поздние, прихваченные первым холодком отавы. Просилась с ним и Мирослава. Брала грабли, узелок с краюшкой хлеба, молоко, вареные яйца и еще что бог послал и спешила за ним, широко шагавшим в предчувствии работы.

— Не спеши, Павлуша, — просила, когда он, углубленный в свои мысли, прибавлял шагу.

— Разве я спешу? — удивляется Павел. — Само собой так получается… А ты привыкай, привыкай. Это в городе можно так себе, с холодком, а в селе ходят быстро.

До полудня косили, гребли, выносили траву и растряхивали, чтобы сохла, а сами, примостившись под деревом, полдничали. На душистой, настоянной на луговых, лесных и еще бог весть каких ароматах траве Мирослава расстилала рушник, раскладывала еду, звала любимого. Не раз удивлялась странной перемене в его поведении. Казалось, что это не он, не тот, который ласкал ее ночью, — какая-то холодность, осмотрительность, замкнутость владела им днем. «Не удивляйся, дитя мое, — успокаивала ее тетка Харита, Павлова родичка, — все они одинаковы. Когда чего-нибудь нужно, ласковый, хоть к ране прикладывай, а так — слова доброго не промолвит». «Но Павел не такой, не такой!» — твердила себе Мирослава и радовалась, тайком посматривая на него, длинного, неуклюжего, вспоминала прошлое и совсем недавнее, когда он в самом деле… Впрочем, это было раньше, тогда он изредка наезжал в Копань и старая полька на целый день оставляла их наедине. После было ранение, была долгая их разлука… Видимо, все это нелегко ложится на сердце, давит, гнетет… На уговоры, на просьбы не поддается, сердится, когда кто-то пытается заглянуть в душу…

Наработавшись, под вечер возвращались в село. Со стороны берега входили на подворье, Павел цеплял косу за ветку старой полуусохшей груши, умывался, расспрашивал тетку Хариту — как тут и что. Мирослава помогала старухе по хозяйству, а потом снова, как это уже было много-много раз, наступала ночь, и он снова возвращался к ней всей душой, становился тем, давним Павлушей, которого она полюбила и без которого, наверное, уже не может. «Господи, — шептала она в темноте, обнимая Павла, — почему так устроено на этом свете? Люди как люди, а воюют, убивают друг друга. Разве нельзя жить по-другому, в мире и согласии?»

Павел слушал ее, прижимая к горячей груди. «В мире и согласии…» Эгей-гей! Так и ему казалось — когда был пастухом, когда вспугивал на озерах диких уток, пока не оказался в этом страшном водовороте. А теперь… Нет, Мирослава, согласие уже невозможно. Ведь была осень тридцать девятого, были леса, разведшкола в Нейгамере… и сорок первый, фашистский батальон «Нахтигаль», в котором он служил, Вулецкие холмы, где они расстреливали активистов… Был, Мирослава, отщепенец, «дичак», как назвал его один профессор, которого они арестовывали во Львове. И никуда от этого не денешься, как ни старайся. Все это стоит, подобно туману над рекой, который так просто не развеешь. Нужна буря, грозная буря, чтобы смела, очистила, проложила дорогу новому. Кажется, она уже идет, надвигается, дыхание ее становится все сильнее, но… дождется ли он ее, а если дождется, то принесет ли она ему мир и согласие? Вот, милая, каковы наши дела. Не все тебе известно, не все тебе нужно знать. Счастье твое покамест тебе не изменило, живи им и наслаждайся, а там… Двум смертям не бывать — одной не миновать.

В один из вечеров, когда Павел, возвратившись из лесу (решил заготовить на зиму дровишек), умывался, в хату ввалились трое неизвестных и потребовали, чтобы он немедленно шел с ними в гмину — сельскую управу. Рыская по Волыни, Павел не раз сталкивался с аковцами[19], в контакты с ними не вступал, но, как бывший во́як Войска Польского, не избегал случая заявить об этом. Дескать, я вроде бы свой. А если учесть, что стычки между определенной частью польских и украинских жителей, которые заканчивались кровопролитием, случались нередко, то расчет в таком поведении Павла был очевидным и заключался он, откровенно говоря, в компромиссе: не трогай меня, и я не трону.