Жилюки - [13]

Но стрелять уже было поздно — человек легко перемахнул через плетень, кинулся в огороды. Постович подбежал к тому месту, где только что тенью мелькнул преступник. Остановился, прислушался: прошелестело к берегу. «Наверно, он не один, кто-то подал ему знак», — соображал Постович и еще пристальнее вглядывался в ночь. А она дышала покоем, благоухала терпкими запахами только что скошенных зеленых трав… Постович постоял еще, выругался неслышно и, держа оружие наготове, пошел ко двору. На новых солтысовых воротах белела бумажка. Постерунковый оглядел ее, осторожно сорвал — листовка была приклеена наспех.

…Пока Постович гонялся за неизвестным и топтался у солтысова двора, еще несколько человек вынырнули из серой ночной мглы, подкрались к лавке, к самому постерунку, оставили на них небольшие белые клочки бумаги и исчезли среди притихших хат. Один из них между верб и бурьянов проберется ко двору Жилюка, другой подастся к графскому поместью, тихонько, задами проникнет к людской, а еще одного спрячет школа… Утром, возможно, кто-нибудь из этих ночных птиц и появится в центре села, где — осторожно, тихонько — встречные будут делиться новостями, а постерунковые злиться от бессилия прекратить эти безобразия, — но это будет потом, днем. Пока же притихшая Глуша спит не спит — выжидает, словно боится пропустить то мгновенье, ту неповторимую минуту, когда над нею, над пущами забрезжит нежный рассвет.

Сход собрали в полдень. На площади около постерунка сошлись мужчины и женщины, хозяева и вдовы — те, кто мог еще ходить, у кого была какая-то устойчивость в ногах.

— Не слышал, зачем позвали? — спрашивали друг друга.

— А бес их знает…

— Может, какой новый закон вышел?

— Может.

— Говорят, ночью кто-то листовок понацеплял.

— Да ну?

— Вот вам и ну! Будто бы на самом постерунке. И на лавке…

— То-то будет работа…

— Видите, забегали паны. Словно понос на них напал.

— Эге. Это что ж — новые вроде, не здешние?

— Может, из Бреста или из Копани приехали.

— Гладкие. Как кабаны.

— А чего им? Не с переднивка[6] же.

— Ну да.

— Что-то долго не начинают.

— Советуются… Холера бы с ними советовалась!

Но вот, когда выкурили по одной или по две цигарки да перемыли косточки всему начальству — от управляющего до постерункового, на высокое крыльцо из глубины постерунка словно вынырнул солтыс Хаевич, а за ним, лихо поправляя новую портупею, сам комиссар полиции. Его приезд не предвещал ничего доброго. Во всяком случае, так было в предыдущие разы. Да и сегодня лучше не будет: слишком уж беспокойное время, чтобы стать ласковее пану комиссару.

Хаевич был краток. Он ни словом не обмолвился о листовках, словно их совсем и не было или же никто о них ничего не знал. Речь его сводилась к тому, что, если они, глушане, завтра же не выйдут на сенокос, граф наймет из других сел.

— А бунтарей, которые и дальше будут мутить воду, отправим куда следует, — пригрозил солтыс. — Тут есть такие, знаем, — прибавил он.

«Черта лысого ты знаешь!» — хотел крикнуть в ответ Жилюк, но сдержался, только покосился на Проца.

— Ну как? — откуда-то выполз и управляющий. — Завтра раненько и с богом…

— А платить как будешь? — пронеслось над толпой.

— Да так же! Полтора злотых и приварок.

— Знаем ваши приварки!

— Три злотых!

Толпа зашевелилась, зашумела, — даже воронье испуганно закричало на старых осокорях, забило крыльями.

— Это грабеж! — Проц протолкнулся вперед. — Целый день за злотый и пятьдесят сотиков. Грабеж!

— Не будем за полтора!

— Пускай сам косит!

— Вот вам, пан Карбовский, наш ответ. Народ согласен за три злотых. И то — за восемь часов работы. Так я говорю? — обратился Федор к односельчанам.

— А то как же!

— Три злотых — тогда пойдем, — поддержал его Жилюк.

— Эй, ты там, чего разболтался? — заприметил Андрона солтыс.

— А что? — огрызнулся Жилюк. — Моим рукам косить, не вашим.

Хаевич, высокий, статный, нацелился сердитым оком туда, где стоял Жилюк, о чем-то пошептался с комиссаром.

— Вот и все, — бросил он. — Можно расходиться. Завтра чтобы все на работу. Плата прежняя. Да глядите — кто там с податями замешкался? Слышишь, Жилюк?

Андрон не отозвался. «Пусть ему холера отзывается, не я», — подумал он.

Крестьяне долго еще не расходились, стояли кучками, топтались.

— Ну как, Федор? Косу уже клепал?

— Моя и так возьмет. Пусть только сунется кто-нибудь.

— А все ж таки работа на самом деле стоит.

— Ну и пусть! — радовался Проц. — Не хочет по-нашему — пусть у него сгниет эта трава. А чужих не пускать.

В другом месте — другой разговор.

— Хорошо Процу говорить — без детей, один с женой…

— Ага. Куда захотел, туда и подался.

— Так как же быть?

— Как? Идти — и все. Как-никак — полтора злотых… Дома сидя и того не получишь.

— Еще ведь и приварок… Хоть панская ласка известная, а все же какой-никакой затирки наварят.

— Да, конечно.

…А Судник, вправляя грыжу, заметил:

— Увидим. Как люди, так и мы.

Расходились, унося домой тревогу, неясность, отчаяние. «И где он замешкался, этот конец света?»

А каменоломня жила. Ежедневно на рассвете за Припятью гремели взрывы, рвали каменную грудь земли, нарушали веками устоявшуюся тишину.

Устим Гураль работал каменотесом. Собственно, другой — кроме, конечно, хлебопашеской — профессии у него и не было. Много лет назад он пришел сюда мальчиком, возил тачку со щебнем, а потом сменил ее на зубило и молоток. Перед тем как должны были закрыть выработку, он стал чуть не лучшим мастером в округе. Вытесанные Устимом гранитные глыбы есть, наверно, и в Бресте, и в Копани, а может, и в самой Варшаве стоят надгробьями на могилах именитых господ.