Жилюки - [129]

— Я и не боюсь.

— О-о, гут! Либе фрау.

Катря поняла только одно слово «гут», она уже знала, что немцы говорят его, когда им что-то нравится. Но Катря знала и другое: если оккупанту хорошо, то для нее может быть очень плохо. Это «гут» может обернуться горем. Правда, ей уже ничего не страшно. Она столько видела и столько натерпелась за свою жизнь; что и страх куда-то пропал. Но все же насторожилась: зачем-то этот мордастый да приперся…

А тот сидел, осматривая хату, потом встал, оставляя следы на свежей глине, подошел к полке, заглянул в горшки и, ничего не найдя в них, подошел к сундуку, долго рылся там и наконец вытащил белую-пребелую девичью сорочку.

— Гут, гут…

Выбеленная лугом и росами, взлелеянная солнцем, пахнущая ветром, сорочка очутилась у его ног. Немец сел, снял ботинки.

— Давай, матка, вассер — вода…

Катря молча достала из печки чугунок с водой, внесла из сеней деревянное корыто, влила в него теплую воду.

— На, мой свои паршивые ноги.

Немец опустил в воду ноги.

— Гут… матка. Шнель! — и показал на ноги.

Мыть ему ноги? Господи, заступись! Никакой работой не гнушалась, а здесь… Катря стояла ни жива ни мертва. Медлила.

— Шнель!

Взгляд немца сразу стал жестким. Не сводя с нее глаз, он медленно поднимал дуло автомата. Катря нехотя подошла к корыту, присела перед немцем и молча опустила руки в теплую воду.

Поздней ночью под воскресенье глушан разбудил надсадный рев моторов. Грузовые машины на большой скорости влетали в Глушу и мчались к площади. Вскоре по дворам загремели, закричали:

— Выходить! Всем выходить! На площадь! К управе!

Перепуганные крестьяне будили сонных детей, шли на площадь. Кто помоложе, пробовали бежать, но их тут же возвращали или косили из автоматов. Глуша со всех сторон была окружена.

На площади хозяйничали немцы и полицаи. Темнота скрадывала их лица, а зловещие фигуры карателей шныряли, как привидения. Предчувствие большой беды охватило всех. Но когда загорелись ближайшие хаты и одновременно вспыхнул, слепя глаза, направленный на толпу свет автомобильных фар, люди заволновались еще больше, они жмурились, закрывали глаза ладонями, отворачивались, но укрыться от слепящих лучей не могли. Громче заплакали дети, заголосили женщины.

— Детки мои милые! — говорила Катря, прижимая к себе дочерей. — Что же это будет…

— Антон, слышишь? — кричал кто-то в отчаянии.

— Село горит, люди!

Глушу действительно подожгли со всех сторон. Пылали давние-предавние, несколькими поколениями созданные, насиженные гнезда, горело кровное, тяжким потом нажитое добро.

— Люди! По домам!

В селе завыли собаки, поднялся рев скота. Огромные снопы огня поднялись в небо, увлекая за собою в черное безвестье буруны искр и клубы клокочущего над пламенем дыма. Село бурлило сильнее и громче, со всех улиц и переулков на площадь шли угрюмые люди. Шли старики, женщины, дети…

— Прощайте, люди! — раздался над толпой голос, который все узнали: это был голос Адама Судника. — Простите меня…

Староста плакал, и глушане, которые в другой раз никогда не простили бы ему двоедушия и прислужничества, на этот раз молчали. Дескать, пусть кается, уж если и он здесь, среди них, пусть…

— Бегите, люди! — закричал снова староста. — Они хотят убить нас… Бегите!

Короткий, сухой выстрел оборвал слова Адама Судника. На миг площадь оцепенела, да вдруг ее словно прорвало — забурлила, двинулась, и все бросились врассыпную. И тогда произошло то, для чего их всех сюда сгоняли. Десятки автоматных и пулеметных очередей одновременно начали извергать на людей губительный огонь. Люди падали, стонали, бросали в отчаянии проклятья врагу… Но вот стрельба утихла, и тогда, перекрывая плач, стоны и проклятья, раздался голос майора Краузе, того самого недавнего обер-лейтенанта, который в первые дни войны приезжал в Глушу с Карбовским:

— Ви пандиты! Ви не дафайль хлеп, масло, яйка… Ви памагаль партисан… Ми каждий так сделайль… Каждий, кто пудит не слюшаль…

Где-то в конце площади снова застрочили автоматы. Видимо, били по тем, кто вырывался из кольца, и Краузе, не закончив своего слова, махнул рукой и что-то крикнул своему помощнику. Тот подбежал к ближайшей машине, нажал на сигнал, и машины заревели во всю мощь своих стальных глоток.

Всю ночь над площадью были слышны гулкие выстрелы, всю ночь пылала в пожарах Глуша. А когда взошло солнце, издревле ласкавшее своими лучами замшелые кровли низеньких хат, привыкшее заглядывать в неглубокие криницы, расстилаться золотом на чистых речных плесах, оно потускнело от всего увиденного. Вместо Великой Глуши темнели пепелища, стояли обгоревшие деревья… По улицам бродили одинокие коровы, за которыми некому было присматривать: хозяйки и хозяева лежали вповалку на потемневшем от крови песчаном грунте площади. Лежали хлеборобы и пастухи, лесорубы и косари, те, которые умели смастерить телегу и станок, из тонкой калиновой дудки извлечь удивительные мелодичные звуки, знавшие множество песен, сказок, легенд… Все они теперь лежали и мертвыми глазами смотрели в небо. У некоторых еще дрожали на ресницах слезы, — а может, не слезы, а утренняя роса. Великой Глуши больше не существовало.