Жила-была девочка… - [3]

Юлька заторопилась еще больше и запуталась окончательно. Теперь она просто не помнила, не могла вспомнить о шпаргалке. Снова и снова бралась за решение, все больше теряя уверенность и силы. А потом пришло сознание безвыходности и страха. И они втроем — Наталья Федоровна, ассистент Иван Дмитриевич и Юлька — продолжали сидеть в пустом классе.

— Я выйду, Наталья Федоровна? — шепотом спросил Иван Дмитриевич.

Наталья Федоровна кивнула. И сразу, едва за ассистентом закрылась дверь, подошла к Юльке.

Только несколько секунд смотрела она в Юлькин листок. Потом молча, быстро черкая на листке шариковой ручкой, исправила допущенную Юлькой ошибку.

— Спасибо, — растерянно всхлипнула Юлька.

— Не надо, — тихо ответила Наталья Федоровна и отошла.

Через две минуты Юлька, сгорая от стыда, осторожно положила свою контрольную поверх стопки аккуратно сложенных на столе листков и, не глядя на Наталью Федоровну, тихонько вышла из класса.

Гулкий школьный коридор был пуст. Юлька прошла его тихо, стараясь не стучать каблуками. Пережитое унижение жгло ей щеки, лоб, шею, и она, словно стараясь стереть его, осторожно потирала ладонями лицо, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не разрыдаться и не броситься со всех ног к широко распахнутой входной двери.

— Юля!

Гошка стоял под большим тополем у входа, прислонившись к нему плечом, и смотрел ей в лицо виновато и тревожно. Длинный, худой, в расстегнутой рубашке.

— Ты решила, Юля? Ты…

Юлька беспомощно посмотрела в ласковые Гошкины глаза и молча прошла мимо. И он не шагнул за ней, не пошел следом, поняв по взгляду Юльки, что идти ему не надо.

На всем белом свете есть только два человека, от которых у Юльки нет тайн. Ослепительно красивая, нарядная Женя и нескладный, всегда кажущийся в чем-то виноватым Гошка. Когда в квартире наконец-то наступает тишина, сидя на кухне одна, Юлька рассказывает им обо всем, что произошло с ней хорошего за длинный, прожитый ею день. О смышленом двухлетнем Борьке. О доброй соседке Алевтине Васильевне и ее веселом муже Александре Сергеевиче. О своих, таких ярких и заманчивых, планах на будущее. Иногда, когда ей особенно трудно, она даже советуется с ними. И хотя ответом на ее вопросы и просьбы бывает лишь звенящая тишина кухни, она уверена, что все то, что пришло ей, как решение, как ответы на ее вопросы, было придумано не ей самой, а подсказано, предложено, посоветовано ее друзьями — Женечкой и Гошкой. Разве она одна сумела бы? Да ни за что!

И сейчас, устало шагая по залитой ярким летним солнцем улице, она, как всегда, мысленно, рассказывала оставшемуся под тополем Гошке об этих, прожитых ею в классе, часах. «Ты понимаешь, никак не могла. Ну совсем чуть-чуть не хватало, чтобы решить, и я все думала. А потом Наталья Федоровна… Это даже совсем непонятно, Гоша. Такая строгая, такая придира и… Вот уж я растерялась. А ты, значит, ждал меня и волновался? Спасибо тебе. И за решение спасибо. Только не могла я… Гошенька. Это же нечестно. Нет, я не гордая, а просто не могла вот так… списать. Да и кто бы поверил мне, если бы все решила? Верно? Но все равно спасибо. За то, что думал, переживал за меня. А Женечка вот ушла. Она же отличница, ей что? Самая первая решила и ушла. Но я знаю, что она тоже за меня переживала. Может быть, поэтому и ушла. Ведь это так мучительно — ждать! Правда, Гоша?»

И совсем не важно, что никто тебя не слышит. Друг он потому и друг, что поймет и без слов. А это так нужно и важно, чтобы тебя понимали без слов.

Весь перепачканный грязью Борька одиноко ревел в квартире. Юлька торопливо сбросила платье, надела старенький, очень короткий халатик, подхватила братика на руки.

— Бореньке скучно? Да? А мы сейчас перестанем плакать, мы улыбнемся…

— Злать хоцу! — проревел Борька требовательно. — Злать!

Грубиян Борька. «Жрать» — это еще не самое страшное, что он может сказать. Иногда, чем-нибудь рассерженный, он начинает ругаться так отвратительно, что Юлька, даже слушая это в одиночестве, мучительно краснеет. И обиднее всего то, что другие, хорошие слова, Борька выговаривает невнятно, с картавинкой, а вот ругается отчетливо и твердо, будто взрослый. И сколько ни бьется Юлька, никак не может отучить от этого Борьку.

— Кушать, Боренька. Ну скажи: ку-шать, ку-шать.

— Ку-сать, — произносит Борька, ожидающе глядя на сестру. — Кус-сать!

— Вот молодец!

Но не успела Юлька улыбнуться, как Борька, решив, что учиться произношению сейчас не время, громко заревел:

— Злать, сука!

Держа Борьку на руках, Юлька кинулась на кухню. Торопливо помешивая, разогревала Борькину кашу, без умолку, не давая времени Борьке хоть что-то сказать, тараторила:

— Мы сейчас будем кушать, мы с Боренькой будем кушать кашку. Какая вкусная кашка…

Маленький он еще, совсем маленький. Смотрит на Юльку своими голубыми глазенками, ждет кашки, обняв горячей ручонкой ее шею.

— Боренька любит кашку. А сейчас мы возьмем ложечку, сядем за столик… Вот так!

Никого нет у Борьки, кроме Юльки. Мама — не в счет. Она — несчастная и, наверно, давно бы пропала, если бы не Юлька. Только когда трезвая, она не слушает Юльку, делает все по-своему и даже злится. Но если пьяная, бывает послушной и тихой и смотрит тогда на Юльку робко и виновато. И если в квартире в это время никого не бывает, сделает все, что ни прикажет ей Юлька. Только что можно приказать-то ей, пьяной? Чтобы легла спать? Да и редко бывает так, чтобы не было кого-нибудь в их квартире.