Жиль и Жанна - [22]

— Я христианин, слышите, христианин! Я был крещен, как и вы, а значит, очищен от первородного греха, возвращен под десницу Господню. Могу добавить, что накануне своего ареста я исповедался и получил отпущение из уст отца Эсташа Бланше.

Так что, господа мои судьи, я стою перед вами чист и светел, словно новорожденный агнец.

Но он имеет дело с теологами, которые значительно искушеннее и сильнее его. Дабы спутать его мысли, Жан де Блуэн прибегает к изощренной казуистике:

— Ты утверждаешь: я христианин. Но никто из нас не христианин. Никто не может похвастать тем, что он истинный христианин, если только он не сам Христос. Мы по мере сил лишь стараемся стать таковыми. Ибо истинный христианин — это недостижимый идеал.

Итак, от имени казуистики сказано. Сила будет говорить устами Жана де Малеструа:

— К тому же ты умолчал о своей принадлежности к нашей святой католической Церкви, хотя как раз тут ты не ошибся, сеньор де Ре! Ибо если ты и был в лоне нашей Церкви, то знай же, что отныне ты к ней больше не принадлежишь.

— Я больше не принадлежу к Церкви?

— Да. В силу указа об отлучении, принятого вчера здесь при единодушном согласии всех присутствующих. Ты отлучен, Жиль де Ре, выброшен во мрак из лона Церкви.

Отлучен? Слово как громом поражает Жиля. Отлучение хуже смерти, потому что за ним следует вечное проклятие. Без покровительства Церкви душа не может восторжествовать над кознями Дьявола. Жиль испускает гневное и горестное рычание: — Я? Отлучен? Вы не имеете права! Церковь — моя мать. Я взываю к матери своей! Я имею право на ее внимание, на ее помощь, на ее теплоту. Я не сирота. Не брошенный ребенок. Я погибну, отлученный от материнской груди. Помогите! Помогите!

И все видят, как он устремляется к судьям и, заливаясь слезами, бросается в объятия Малеструа.

Прерванное слушание возобновляется после полудня. Успокоившийся и преобразившийся, Жиль заявляет о своем подчинении суду:

— Я признаю полномочными судьями на моем процессе епископа Жана де Малеструа, фискала Жана де Блуэна и его помощника Гийома Шапейона, кюре прихода святого Николая, равно как заседателями на нем Гийома де Малеструа, епископа Майского, Жана Прижана, епископа Сен-Брие, Дени Лоэри, епископа Сен-Ло, и Жака де Понкоэдика, официала Нантского собора.

«Я смиренно прошу у них прощения за оскорбления и обидные слова, в ослеплении сказанные мною в их адрес».

После такого заявления, сделанного тихим и монотонным голосом, судейские колпаки, митры, кардинальские шляпы и скуфейки зашевелились и склонились друг к другу: господа судьи совещались. Затем Жан де Малеструа объявил:

— Во имя Господа, твои судьи даруют тебе прощение, коего ты просишь.

— Значит, отлучение снято? — пожелал уточнить Жиль.

— Указ о твоем отлучении, коим покарали тебя, отменен. Ты снова принят в лоно нашей матери Церкви.

Последние слова епископа, казалось, вернули его к жизни. Он встрепенулся и с высоты своего роста окинул взором присяжных, сидевших напротив, словно нанизанные на вертел каплуны.

— Со своей стороны, — произнес он, — я признаю абсолютную достоверность чудовищных показаний, имеющихся против меня. В донесениях свидетелей, сделанных устно или письменно, нет ни единой подробности, которая бы не заслуживала доверия. С тех пор как Христос умер на кресте, взяв на себя все грехи мира, ни одно существо не было отягощено столькими преступлениями. Поистине я самый омерзительный человек, который существовал когда-либо. Вина моя безмерна.

В этом признании было столько гордыни, что судьи почувствовали себя еще более униженными, нежели накануне, когда Жиль осыпал их градом оскорблений. Малеструа наклонился к Блуэну.

— Он приравнял себя к Сатане! — шепнул он ему.

— Вот почему, — продолжал Жиль, — я заклинаю вас приговорить меня без сожалений и проволочек к самому тяжкому, какое только существует, наказанию и убежден, что за мое нечестие оно все равно будет слишком легким.

«Но в то же время я умоляю вас молиться за меня, и если милосердие вам не чуждо, любите меня, как мать любит самого несчастного из своих детей».

Отныне Жиль, одеревенелый и неподвижный, словно статуя, присутствовал на бесконечном шествии свидетелей, каждое слово которых камнем падало на его голову. Сначала это были родители юных исчезнувших жертв, как-то:

Николь, жена Жана Юбера из прихода Сен — Венсан:

У меня был сын по имени Жан, четырнадцати лет. В Нанте, когда там пребывал сеньор де Ре, к нему подошел некто по имени Спадин, проживавший вместе с указанным сеньором де Ре. Этот Спадин дал ребенку каравай, который мальчик принес домой со словами, что сеньор де Ре пожелал взять его к себе. Мы ответили, что не возражаем. После чего ребенок уехал вместе с этим Спадином и больше никогда не появлялся. Мой муж, Жан Юбер, ходил в замок Ласюз, чтобы узнать у Спадина о судьбе маленького Жана. Первый раз Спадин ответил ему, что он ничего не знает. Второй раз он отказался говорить с Жаном Юбером.

Жан Дарель из прихода Сен-Северен:

Больше года назад, когда я был болен и лежал в постели, Оливье, которому тогда шел восьмой год, играл с другими детьми на Рыночной улице. Был день святого Петра, Оливье домой не вернулся, и больше его никто никогда не видел.