Жиголо - [17]

Совершив десятикилометровый марш-бросок по заболоченной местности, наша группа оказалась в Квадрате 11-0699. Смертники двигались к финской границе, теша себя надеждой неприметно проникнуть в сказочную страну Суоми.

Сейчас я думаю, что побег двадцати четырех зеков был инспирирован. Прав я или нет, не знаю. Возможно, лагерная «говядина» была кинута на ножи десантников лишь для того, чтобы бойцы спецподразделения приобрели навыки ближнего боя? Нас было шесть, мы взяли зеков в невидимое кольцо и начали вырезать их, как волки стадо баранов.

Никаких проблем не возникало; диверсионные ножи «Бобр-1» — лучшее холодное оружие. Оно смертельно жалило пугливые, смердящие и плохо понимающие организмы, затем, проворачиваясь, раздирало насечками либо их сонные артерии, либо сердечные мышцы, либо рубиновые кишки — как кому везло.

За сутки мы выполнили поставленную задачу: один час — один труп. Да, это было убийство, но убийство тех, кто сам убивал. У нас нынче ведь самые человеколюбивые законы: «мясникам» дарят жизнь, чтобы они после выходили на волю и заново занимались любимым промыслом. И кто-то, наверное, правильно решил: вырезать уродов на корню. И мы занялись этой необходимой и полезной для общества работой.

Затем выйдя в обусловленную точку, разбили бивуак на берегу карельского озера, где и очистили, плещась в прозрачной воде, как дети, свои тела и души — очистили от кровавой морошки.

И тогда или, быть может, позже я понял: наша жизнь не стоит ни гроша. Но уходить в вечный Банк душ без обстоятельной бузы, право, не хочется… И на этой оптимистической мысли выворачиваю рулевое колесо: впереди петляет проселочная дорога, ведущая к нашим плодородным шести соткам. Мягкие запахи поля плещутся в лицо, перебивая запахи города, железа, бензина…

Не успели въехать во двор и выгрузить хозяйственную мелочь и Ван Ваныча, как явился дед Матвей со скрипучей тележкой, где замечался ящик с плещущейся одинцовской водочкой «Т-34». Отчим тотчас же разлепил глаза и принялся брататься с дедком-танкистом. За два года Матвеич не изменился был вертким, болтливым, жизнелюбивым. Меня узнал и хотел наговорить всяческих любезностей, будто мы участвовали в театрализованном народном лубке:

— Ой, еси, добрый молодец!.. — и мыслил продолжить в том же духе.

— А чего это водочка без дела кислится, — первым не выдержал Ван Ваныч.

— Так это… на поминки, — вспомнил дедок, — Матрены-соседки. Упарилась в баньке, как есть упарилась до общей до неживности.

— Надо б помянуть, — высказал трезвую мысль отчим, выуживая из гнезда ящика бутылку с разлапистой алой звездой на кислотной этикетке. — «Т-34», и-и-интересно! Машинным маслом не тянет?

— Не, — ответствовал дедок. — Добрая водка, как та танка.

Надо ли говорить, что затеялся скорый праздник: поначалу за упокой души рабы Божьей, а затем за здоровье оставшихся грешить. Чтобы не упиваться до состояния космической невесомости, я отправился в баньку.

С легким паром, с молодым жаром! Что может быть целебнее для тела и духа? А после сидеть на свежих чурбачках в сиреневой мгле вечера и дуть квасок с хренком из студеного погребка.

Меж тем праздник на веранде продолжался — подтянулись дополнительные силы луговчан, видимо, когда-то сражающихся на легендарных Т-34: пить и слушать Матвеича, выступающего в полном объеме своего самородного таланта:

— Тута на днях дунуло начальство у коровник. А коровник у нас знамо какой: с ямой куда усе говно бежить. А запашок хочь плачь, ядреный запашок. Начальство со сообщеньицем: ждем туристов из Германии. Обмен опытом, что ли?.. Ну, начальство: давай, Матвеич, вывози говно куда хошь. На то три дня. Что делать? А тама такая яма — без дна. И придумал я плану. Замастить ямку вроде как полом. И веточками облож`ить — для красы и указанию маршруту. За три денечка сляпал мосточек, хотя запах тама, говорю, святых выноси, — щелкнул по щетинистому кадыку, — да завсегда защита добра водится. Ну вот — приезжають гости дорогие, одеты как те птицы-какаду, мелють не по-нашему, коровенок щуп-щупають, да блыкають: фотки, значит, делають. И один уж верткой сказался. И туды и сюды: блыц-блыц. И отбрыкнулся немчура с маршруту. За веточки переступил — и плюмц! в ямку. Головой! Ну, думаю, Матвеич, выпил ты усе на воле, пора и у неволю. Не-е-е, глядь, выныриваеть ганс, ручками хлюпаеть, живой, разве, что не ореть от духа-то забористого. Что делать? Я багорчиком германца и подловил. И хорошо подловил, надежа. Опосля обмыл водичкой через шлангу, что ту корову. И ватничек от усей души. Очень гансец рад был: не забуду, говорит, такого теплого, как говно, приему…

Посмеиваясь, я отправился спать на сеновал. За темными лесами, реками, горами, долами крался новый воскресный день, как печенег к славянским поселениям, и мне хотелось встретить этот день в полном здравии и в хорошем настроении.

Никаких предчувствий не было, вот в чем дело.

Никаких предчувствий беды. Я уснул сладким сном, будто зашел в теплую, как молоко, Луговину. И пробуждение было преждевременным и скверным от тревожного шума мотора и лая собак… А над прорехой сарая висела сырая луна, брюхатая полуночным полнолунием.