Жиденок - [42]

Я закричал, как ошпаренный… впрочем, что я говорю? В одном виске застучало: «Креститься!», в другом заныло: «Обрезаться!» — но тут же откуда-то из сплетений ручейков-извилин в очередной раз вынырнуло: «Я с детства терпеть не могу ритуалы!»

…Прежде чем его фамилия попала в список распределения ролей, нами с Зайцем в гостиничном номере Станиславской гостиницы было выпито, съедено, рассказано и спето: «Української горiлки з перцем», сала солёного и копчёного, анекдотов про евреев и разнообразных, но всегда очень громких песен, соответственно: до поросячьего визга, от пуза, до коликов в животе и абсолютно не считаясь с нормами советского общежития.

Артисту Черниговского украинского муздрамтеатра — русскому мальчику Серёже Горшкову, которого все любовно называли «Заяц», в моём спектакле предстояло играть еврея.

Воплощение еврейской темы на советской сцене и на советском экране — это всегда, или почти всегда, по сквозному, извините за выражение, действию — мой любимый анекдот про еврея, хулигана и милиционера в трамвае. Помните? Хулиган многократно наступает интеллигентному еврею на ногу, тот страдает и просит прекратить, хулиган нагло смеётся ему в лицо и не прекращает, и вот тут наступает кульминация: милиционер вмешивается в конфликт и очень миролюбиво произносит фразу на все времена:

— Гражданин, а жидок-то прав: сойди с ноги!

Меньше всего хотелось мне видеть Зайца пархатым «рабиновичем» с горбатым шнобелем, старательно грассирующим букву «рейш» еврейского алфавита.

Хотелось слышать не акцент, а интонацию, смеяться не над хитростью, а над самоиронией, удивляться не жадности, а способности, потеряв всё, всё начать сначала, и вновь потерять, и снова начать…

Выпивка, закуска, трёп и песни открыли мне путь к истине, а Зайцу — к загадочной еврейской душе.

Однако же путь этот, ну просто неизбежно, должен был материализоваться в дальнюю дорогу. И материализовался. Под наркотическим влиянием сивушных масел, ну и, конечно, в целях знакомства с иудаикой, нам выпала дальняя дорога в рассадник иудаизма — в синагогу.

Была ночь с пятницы на субботу, то есть, священное для евреев время — шабат.

Мы вышли на рассвете.

Мы тащились по похмельному городу полусонные и полупьяные, сшибая тележки у пенсионеров, смущая не выспавшихся девиц с распухшими губами.

Солнечными зайчиками заигрывали с нами купола церквей, высокие узкие шляпы приподнимали кирхи и костёлы, раскрывали объятья длиннорукие пагоды, и мечети кивали тощими минаретами. Они скалились, и заискивали, и охмуряли нас, но мы уверенно шествовали мимо. Мы шествовали мимо Мекки и Медины, и Голгофы, и Софии, и Тибета, и Ватикана… И даже не останавливались, даже не оглядывались, и уверенно шли вперёд, шли прямо в Землю Обетованную, прямо в Иерусалим к Стене Плача!

Спросить было не у кого. Не у кого было спросить, и мы стали искать табличку вроде «Ивано-Франковская синагога», или «Ивано-Франковская хоральная синагога», или просто «Синагога».

Ничего.

Мы остановились возле подворотни. На зелёных металлических воротах наглела надпись: «Во дворе туалета нет».

Из подворотни потянуло мочой, и нас потянуло в подворотню.

Примостившись возле бывшего входа какого-то бывшего учреждения, мы задрали кверху головы и принялись расстёгивать брюки. Прямо по курсу осколками битого стекла ощерилась вывеска:

Жилищно-эксплутационная контора

кого района

города И ковска

Откуда-то из-за угла вылетело ведро, а вслед за ним выкатилась толстая дворничиха:

— От, люди! От же ж люди! Та хiба ж ви читати не вмiєте? Обiсцяли всю вулицю! Вся вулиця в цiй гидотi. В кожнiм куточку або гiвно, або сеча! От тiльки що на голову менi не насцяли!

Мы успели остановиться, так и не начав, и нелепо вскинули руки. Дворничиха — добрая женщина — ни в коей мере не собиралась ломать нашего кайфа:

— Та вже писяйте, чого ви смикаєтесь: до дому ж не понесете. Я вiдвернуся, — и спряталась за угол.

Мы с Зайцем решили, что приличнее будет потерпеть и застегнули «молнии».

Однако дворничиха была единственным живым существом, встреченным нами за последние двадцать минут, поэтому именно к ней адресовались мы своим вопросом:

— А вы случайно не знаете — где-то тут поблизости должна быть синагога?

Тётка высунула из-за угла закалённый борьбой с трезвостью нос и спросила:

— Що це? Єврейська церква, чи що? Так ви ж її тiльки що трохи не обiсцяли!

В синагоге страдали восемь пожилых евреев: они не могли (и, видимо, далеко не в первый раз) собрать миньян… Опять в башку лезет это дурацкое и нелюбимое слово «ритуал»: по иудейскому закону молитву в синагоге можно начинать только при наличии минимум десяти мужчин старше тринадцати лет. Этот «кворум» и называется «миньян».

Для восьми пожилых станиславских евреев наш приход стал Явлением.

Терпеливо и неспешно расспрашивали они нас о том, кто мы и откуда, о нашем театре и о нашем спектакле, но в замочных скважинах их морщинистых глаз суетилось нетерпение, и затаила дыхание Великая Надежда.

Когда приличия были соблюдены, самый пожилой аид с медалью участника Великой Отечественной войны осторожно предложил нам поучаствовать в молитве.

Последовавший за этим промежуток жизни выплывает из моего подсознания чуть замедленной «кинолентой видений» в стиле французского художника Эдгара Дега.