Жиденок - [23]

…На следующий день в гостинице появилась Арлекино. Увидев её, я вспомнил об обещанной подружке, и мне немного полегчало. Правда, подружка оказалась в Шахтинске, но что такое несколько десятков километров для перманентно влюблённого солдата?

У нас был дневной концерт и свободный вечер. Мы подмылись, побрились и поехали на родину Арлекино.

На Шахтинском автовокзале нас встречали с оркестром: баян, балалайка и большой барабан. Арлекино сказала, что это традиционное шахтёрское гостеприимство.

По городу мы шли в сопровождении почётного эскорта. Мы чувствовали себя героями-космонавтами. С нами здоровались все встречные.

Возле дома родителей Арлекино нас поймал какой-то дед, увешанный орденами и медалями. Он долго тряс наши руки, затем почему-то сказал: «Удовлетворён», — и всхлипнул.

В комнате, которую Арлекино-папа упорно называл «залой», был накрыт стол. Нам сразу же налили по полстакана самогонки и отправили в ванную. После ванной нас заставили выпить ещё по полстакана и сказали:

— С лёгким паром!

Затем состоялся обед в тесном семейном кругу. Мы не успевали закусывать. Папа канистриной подружки произнёс несколько тостов. Сначала он выпил за гостей, потом за новую квартиру, которую должен получить, затем за новую машину, в очереди за которой стоит и, наконец, за Арлекино и Канистру.

Когда папаша спросил, где они намерены жить после армии, я понял, что мы приехали свататься. Я посмотрел на Канистру. Он был пьян.

Стемнело. Я жевал жвачку, которую дают шахтёрам вместо курева. Будущий канистрин тесть рассказывал о достоинствах автомобиля «Москвич». Его жена смотрела на молодых и плакала. Канистра пытался поймать вилкой солёный грибок и гладил ляжку своей невесты.

Вдруг запели канарейки. Я дёрнулся от неожиданности, но сообразил, что это — дверной звонок. Арлекино с мамашей загадочно посмотрели друг на друга и побежали в переднюю. Папаша потёр руки и хлопнул меня по плечу.

Я заикал.

В этот момент в комнату вплыло двухметровое создание с «арбузными» грудями, выпуклыми ягодицами и золотозубой ослепляющей улыбкой. Это была подружка. Увидев её, я понял, что от меня здесь уже ничего не зависит.

Хозяин дома налил штрафной двухсотграммовый стакан и протянул гостье. Девушка пропела густым басом:

— Ну, вы чё, это много, — и опрокинула его залпом.

Её посадили между мной и папой-Арлекино. Бойкий папашка щипал её за задницу и приговаривал:

— Мы с её батей, знаешь?.. От так от!

Через десять минут подружка сказала:

— Пошли, что ли, — и встала из-за стола. Все засуетились.

Подружка взяла меня за руку, перевела через лестничную клетку, и мы вошли в квартиру напротив.

В прихожей нас встретили подружкин папа и подружкина мама. Оба были маленькими, сухонькими и пьяненькими.

В «зале» был накрыт стол. Это был точь-в-точь такой же стол, как в квартире Арлекино. Передо мной поставили немыслимых размеров блюдо, наложили туда немыслимое количество еды и сказали:

— Ты ешь, ешь, набирайся сил.

Подружкины родители смотрели на меня влюблёнными глазами. Когда я умял полблюда, подружкин папа спросил:

— Заморил червячка? — и поднял первый тост за гостя. Выпив, он торжественно понюхал кусочек хлеба, вернул его в хлебницу и провозгласил второй тост. Когда я услышал, что мы пьём за новую квартиру, которую он вот-вот должен получить, я понял, что мы приехали сватать не только Арлекино.

Нас положили спать в одной комнате. Придя из ванной, распаренная и разомлевшая подружка наклонилась ко мне низко-низко и сказала:

— Ты меня сильно не лапай. Я тебе и так дам. Только после свадьбы.

Сказавши это, она залезла ко мне под одеяло и засопела.

Наутро нас провожали на автовокзал. Канистра смотрел на меня виноватыми глазами. Когда автобус тронулся, женщины зарыдали.

* * *

У хормейстера нашего Ансамбля были длинные изящные пальцы, неуставная шевелюра и нежная фамилия Поляничко.

Когда к нему на прослушивание пришёл боец по фамилии Омельченко, у маэстро, скорее всего, были заложены уши. Я так думаю только потому, что принять в музыкальный коллектив человека, напрочь лишённого музыкального слуха, мог только глухой хормейстер. К тому же, рядовой Омельченко был альбиносом, а его водянистые глаза смотрели в разные стороны.

И вот, артист с таким неожиданным сценическим имиджем был зачислен в Ансамбль песни и пляски.

Поскольку на прослушивании Омеля пел (конечно, с поправкой на временную глухоту Полянички) громко и пронзительно, его определили исполнять партии первых теноров.

На первой же репетиции самый главный первый тенор Тихонравов, услышав Омелину руладу, влепил ему смачный подзатыльник, заявил, что тугоухость заразна и потребовал немедленно его убить.

Тогда артиста хора Омельченко из первых теноров перевели во вторые.

После второй репетиции самый главный второй тенор Стариков сделал заключение, что человеку с такими вокальными данными нужно работать сиреной в пожарной команде.

И Омелю тут же перевели в баритоны.

Когда солист баритонов Олег Зябликов (у которого со слухом, кстати, тоже было не всё «слава Богу») посреди песни «И вновь продолжается бой» свирепо заорал:

— Он меня сбивает! — несчастный альбинос, без чьей-либо подсказки, сам перебрался к басам.