Жгучие зарницы - [2]

В тот вечер третьего апреля она заканчивала новое платье для купчихи Мальневой. Заказ надо было доставить сегодня же, в какое угодно время суток, — потому что приближалась Пасха. Мама спешила, нервничала. Я старался не попадаться ей на глаза. После ужина устроился в укромном местечке за голландкой, но уснуть не мог. Лежал и украдкой посматривал на маму: она строчила на ножной машине «Зингер», и белое нарядное платье будто пенилось под ее руками. «Наверное, батистовое», — думал я, почему-то убежденный в том, что нет на свете ничего дороже, чем тончайший батист. Одно слово чего стоит — батист!

Я всегда любил, затаившись, наблюдать за мамой, когда она работала по вечерам. Маленькая, худенькая, проворная, она шила не разгибаясь целыми часами. Но если случайно ошибалась, то вставала, нервно ходила по комнате, вслух поругивая себя за оплошность, и, остыв немного, опять садилась за машину. Как раз в тот вечер она дважды порола неудачный шов, виновато поглядывая на старенькие ходики — что-то слишком бойко тикают они сегодня с этим добавочным грузом — моим оловянным солдатиком, подвешенным к медной гире.

Наконец мама пришила к платью обтянутые материей маленькие пуговки, тщательно выгладила его, сложила, завязала в цветастую косынку — подарок той же Мальневой. Совсем уже собравшись, задержалась на минутку около простенького зеркальца-трельяжа, с девичьей живостью осмотрела себя с головы до ног и подошла ко мне. Я притворился спящим. Она тихо склонилась, поцеловала меня в висок и направилась к двери.

Я не раз оставался один с трехшерстным котом Илькой, хотя и было, конечно, боязно в полутемной комнате, меркло освещенной поздней, медленно плывущей среди облаков луной. Когда страшные видения начали обступать меня со всех сторон, я зажмурился и, затаив дыхание, с трепетом душевным стал ждать, что будет дальше.

На пожарной каланче пробили час ночи.

И вдруг вся улица наполнилась гулким топотом. Захлопали одиночные выстрелы. Потом они соединились в беспорядочную пальбу, которая заметно перемещалась к центру города. За окнами проскакали всадники с громким улюлюканьем, разбойным посвистом.

Я лежал за голландкой ни жив ни мертв, не в силах пошевельнуться и думал только о маме: успела ли она добраться до Мальневых?.. В городе и раньше было неспокойно, часто возникала перестрелка по ночам на улицах форштадта, отчего наши оконные латаные стекла вызванивали тревогу. Но все это случалось накоротке, и мы с мамой успокаивались, довольные тем, что по булыжной мостовой снова маршировали красногвардейские патрульные. А сейчас все жарче разгорался самый настоящий бой, то приближаясь к нашему дому, то постепенно отдаляясь перекатами за каланчу.

Я потерял счет времени — даже ходики, казалось, больше не тикали. Прислушался: как, неужели и оловянный солдатик тоже испугался этой шальной стрельбы и укрылся за комодом, над которым висят ходики? «Чепуха, он ведь неживой», — подумал я и тут же мгновенно съежился от близкого разрыва. Дом качнуло так, что с потолка посыпалась штукатурка, звякнуло разбитое стекло и по комнате, жалобно мяуча, заметался перепуганный Илька. Я обреченно ждал второго снаряда, но он бухнул где-то у пожарной каланчи. Снаряды рвались, однако, уже вовсе далеко, может быть, в центре города. Ну, конечно, это стреляли пушки со стороны вокзала. Там главные железнодорожные мастерские, там и главные силы красных — об этом знал любой из городских мальчишек.

Светало. Теперь я осмелел и решил все-таки посмотреть, что же происходит у нас на улице. В низкие приземистые оконца я увидел за голым палисадником лишь ноги пробегающих людей и поодаль — вздыбленные в отчаянном галопе ноги лошадей. Да, только одни ноги: обтянутые голенищами сапог со шпорами — у самого окна, а на мостовой — до блеска начищенные копыта. Я даже отпрянул за надежный простенок: мне показалось, что вот сейчас, сию минуту они безжалостно сомнут, раздавят все вокруг — эти страшные нош бегущих дутовцев и скачущих лихих коней… Сперва все это мчалось туда, откуда непрерывно доносились винтовочные залпы, где взахлеб, скороговоркой били пулеметы и раскатывались грозовые удары пушек. Сколько же казаков скопилось тут, в форштадте? Тьма-тьмущая! Иные пешие стреляли на ходу, но в кого, если вся улица переполнена одними дутовцами? А конные, как видно, размахивали шашками, то кружа над головой, то резко опуская — и тогда острые лезвия шашек ослепительно вспыхивали на миг среди вскинутых в полевом галопе лошадиных ног… Неожиданно произошла заминка: спешенные казаки начали круто поворачивать назад, навстречу конным, продолжавшим мчаться в сторону пожарной каланчи, за которой находились красные казармы. «Пеший конному не товарищ», — вспомнил я мамино присловье.

Мне почудилось, будто в наружную дверь кто-то забарабанил. Я насторожился, не зная, как же быть. Властный нетерпеливый стук повторился. Неужели мама? Не раздумывая больше, я на цыпочках выбрался в темную переднюю, но, к счастью, не открыл дверь сразу, а сначала вслепую залез на табуретку, что стояла под смотровым окошком. Двое рослых казаков в погонах, с белыми повязками на рукавах, ловко подобрав длинные полы шинелей, бегом пересекали двор в направлении дощатой уборной, что виднелась в самом углу двора, наполовину скрытая от посторонних глаз кулижкой густой акации. Я подумал, что дутовцы хотят спрятаться. Однако они скоро вышли, но без погон и с пунцовыми ленточками на папахах. Это ошеломило меня. Откуда мне было знать, что дутовцы умеют так искусно маскироваться. Казаки постояли около кустов акации, степенно закурили свои козьи ножки и как ни в чем не бывало не торопясь пошли к воротам. Я проводил их недоуменным взглядом, веря и не веря тому, что произошло на моих глазах.