Жестокие святые - [93]

В этом мире. В этом мире. В этом мире.

В этом мире, который станет реальным. Единственным, который он будет знать. И это всепоглощающее осознание, ужас и дурное предчувствие, свело бы с ума любого.

Раньше он был кем-то. До… До чего? Существовала ли какая-то линия, точка, момент, разделивший его жизнь на «до» и «после»? Или нет ничего, кроме этой крови, льющейся с неба, пропитывающей его кожу и собирающейся в реки? Он ощутил во рту горький, медный привкус и понял, что сунул в рот окровавленные пальцы, чтобы попробовать алое пятно с кожи. Но почему?

Мягкие, как перышко, взгляды скользнули по его лицу. Острые, как бритва, зубы прикусили ухо, и он услышал пение. Нет, нет, неправильно. Он не слышал его, потому что слух был отдельным восприятием. Чем-то, чего у него не было. А эти звуки он прочувствовал, стал ими. Превратился в песню – музыку и шепчущий голос, которые постоянно менялись и перемещались, а кровь все продолжала литься.

Песня была ему незнакома. Как и язык, на котором она звучала, и он казался неправильным, но эта неправильность ощущалась как совершенство, заставляя содрогаться все его существо.

А затем в какой-то момент непонимание превратилось в просветление. И внезапно слова, которые он слышал, обрели свой совершенный и отвратительный смысл.

Их произносил кто-то другой, и голос звучал сердито, расстроенно и печально. Это существо потеряло так много и так мало получило взамен. Оно устало от сражений, устало от войны и…

Войны?

Война, кровь и магия оскверняют землю и людей. Ересь и…

Нет.

Нет, все это неправильно, совершенно неправильно. Частичка здравомыслия, оставшаяся от Серефина, громко возмутилась этой лжи.

Война означала свободу. Война была необходима.

Песня изменилась. Стала соглашающейся. В ней появились извиняющиеся нотки, ведь, конечно, просто неоспоримо на этой земле никогда не воцарится мир, пока на месте одной из проклятых стран не останется лишь выезженная земля.

Но это тоже было неправильно. Серефин – то, что осталось от Серефина, если вообще от него что-то осталось, – с трудом подыскивал слово, которым бы мог описать эту песню. И даже знал его, но оно существовало вне его досягаемости, где-то за той чертой, в которой Серефин становился не Серефином.

Там, где его не было. И он почувствовал, как падает, распадается, лишается последней частички, которая делала его Серефином, пока не осталось ничего, ничего, ничего.

А затем наступила тишина. И зазвучала другая песня. Медленная песня, наполненная коварными, резкими нотками. Выискивающая в тишине что-то недостающее.

И вспыхнули пророчества и видения мира, в котором ничего не осталось. Но какой смысл в мире, где нет ничего? Он нуждался в четырех вещах: первая – та, что потеряна, вторая – что звучала в другой песне, третья – что перестала слушать песни много лет назад, а четвертая – та, что была недосягаемой, потому что и сама была слишком близка к тому, чтобы стать песней.

Их было трудно обрести, особенно с этим миром, который стремился разорвать себя на части. Но вызов – это всегда трудная задача, это испытание.

Даже если придется собрать воедино то, что разрушило гордыню. Даже если придется заставить слушать песни. Даже если придется посеять сомнения в сердце фанатика. Даже если это приведет к безумию.

И чтобы изменить эти диссонирующие ноты, разрушающие гармонию в музыке, он был готов пожертвовать многим, даже этими четырьмя существенными частями своих планов.

И первым станет мешающийся под ногами принц.

Серефин увидел океан звезд. Чернота простиралась вокруг него до бесконечности. Она давила, омывала, поглощала заживо. Окружала его и указывала путь, только он не понимал, куда идет. Он просто знал, что существует, когда-то существовал. Он был ничем – никем, – и не было ничего, кроме звезд.

И мотыльков.

Миллионы созданных из пылинок блестящих крыльев танцевали в лунном свете и порхали вокруг Серефина. Один мотылек, гораздо больше остальных, с мохнатым серым тельцем, опустился чуть выше его больного глаза.

Серефин шагнул вперед. И от его ноги остался кровавый след в пепле. Кровь стекала по его пальцам, но он не осознавал, что ранен. Хотя, возможно, так оно и было. Он существовал. Он был реальным. Он умер.

Но почему-то его это не сильно тревожило, хотя слегка раздражало, что его паранойя стала реальностью.

Поднеся руку к лицу, он попытался пересадить мотылька на указательный палец. И тот подчинился, оказавшись достаточно тяжелым, чтобы ощутить вес на коже, несмотря на тонкие ножки.

Мотылек и звезды кружились вокруг него, пока не слились в одно пятно. Мотыльки летали группами, напоминающими созвездия, с точками света на блестящих крыльях.

Что-то горело в нем, разливалось жаром по венам. Что-то изменилось, но он не понимал, что именно. Что в нем – вокруг него – слилось со звездами, темнотой и сверкающими мотыльками.

«Это не та судьба, которую уготовил мне отец», – ясно осознал он.

Кровь, демоны и чудовища. Желание сломаться. Именно это он должен был увидеть.

Ни звезд, ни мотыльков, ни песен.

– Помешать планам Изака Мелески даже из могилы, – громко сказал Серефин мотыльку на пальце.