Жертвуя малым - [87]

Последние четыре дня путь их пролегал по лесостепной полосе, но сейчас, когда они достигли предгорий Пестрых гор, хвойный лес обжал узкую трассу с обеих сторон. Засыпанные пушистым свежим снегом ели величественно вздымались в полный рост по обочинам дороги, свет фар очерчивал в черно-белых сумерках таинственный, сужающийся кверху коридор. Держа среднюю скорость, робот созерцал холодную красоту застывшей в зимнем сне природы, и думал о том, что мир, на первый взгляд, совсем не изменился. Человечество лишилось смерти, потеряло последний предел, придававший жизни ценность и остроту, и теперь вынуждено балансировать на краю огромной, бездонной, алчной воронки, пытаясь придать своим усилиям к дальнейшему существованию хоть какой-нибудь смысл. А природе нет до этого дела: ели и сосны могуче стремят свой рост ввысь, снег хлопьями падает им навстречу, а темное небо и земля, залитая сумерками, пребывают в вечной гармонии. «Так ли это?» — думал робот, и вспоминал безумные, горящие от невыплаканных слез глаза Молоха, когда он, стоя на коленях над обезглавленным телом матери, задрал голову кверху, чтобы завыть в бесстрастное, слепящее ледяным дождем лицо небосвода. Они остались втроем тогда, два дня назад: Молох, его слуга и небо, и только оно, это небо, пребывало неизменным с тех пор. «Но смерти нет, — думал робот, — как нет теперь для них, таких как Молох, жизни. Что же осталось?» Только небо и земля, и неизбежная смена времен года, — навеки заведенный порядок? Но если природе дано дождаться весны, если снегу суждено растаять, а почкам зацвести, то что же предназначено его хозяину и всем тем, для кого наступившая зима не имеет финала? Что остается им иного кроме как пожирать друг друга?

Робот повел плечами. Он не знал. Он не хотел знать, не хотел узнавать, не желал помнить. Он был неправильным роботом, с бесполезными теперь базовыми установками на гуманизм, и он не знал, не мог придумать способа, как заставить себя забыть о том, что он видел. Его интеллект был запрограммирован на обучение, на получение новых знаний, и сейчас он сожалел о том, что не умеет, не обладает способностью забывать. Одно было хорошо: он больше не боялся предполагаемых кошмаров. Два дня назад он видел кошмар наяву, видел бездну, и понимал теперь, что никуда от нее уйти не сможет. Он будет пытаться убегать от нее, она последует за ним, это бегство и эта погоня будут продолжаться бесконечно до тех пор, пока он не устанет убегать. Но в этом бегстве он не будет одинок, его юный хозяин, раб вечности, последует за ним. Они всегда будут вместе, бежать бок о бок, вдвоем, потому что больше никого другого у них не осталось. И, может быть, вдвоем они найдут способ остановить бегство?..

Дорога впереди, в крошеве танцующих в свете фар снежинок, сделалась уже, поземка змеились по ней. Молох пошевелился на своем ложе, простонал, скидывая плед на пол. Робот с тревогой посмотрел на хозяина в зеркало заднего вида, и снизил скорость.

Если верить навигатору, сухопутный туристический маршрут по заповеднику, в котором обитали туземцы, пролегал по восточной части его огромной территории, метками были обозначены зимовки, лежки и места охоты. Разновидность обитавших здесь человекоподобных животных относилась к семейству псовых, а сами они, как сообщали представленные в описании картинки, напоминали обычных волков. Весь год, в соответствии с сезонами, кочевали они по резервации, и сейчас, согласно заложенным в навигатор сведениям, должны были пережидать зиму у подножия Пестрых гор, пересекавших Центральную материковую равнину с запада на восток.

Туман сгущался с каждым километром, хотя небо прояснело и снег прекратился. Лежа на спине, раскинувшись, Молох неровно дремал, изредка скрежеща зубами, темные очки, с которыми он не расставался, сбились ему на лоб. В полумраке салона кожа его едва заметно белела, эта болезненная белизна лица и вскинутого к виску кулака мелькала в зеркале заднего вида всякий раз, когда робот взглядывал в него. Его хозяин был голоден, и большую часть времени проводил в зыбком сне-полубреду, и так продолжалось уже два дня с тех самых пор, как обезглавленная выстрелом в упор мать Молоха умерла, окончательно и бесповоротно, на руках у сына.

Она умерла, попросив сына, своего Старшего, о последней услуге, и он, ее Старший, не смог отказать в просьбе. Она попросила Молоха съесть ее, съесть ее сердце и печень, вспороть живот, чтобы он смог вобрать в себя неупокоенную душу, потому что больше, сказала она, ей не выдержать. У нее не было головы, не было рта, каким можно было бы произносить слова, но она говорила, обращаясь к сыну, и тот ее слышал. Робот слышал тоже, но предпочел бы остаться глухим, немым и слепым, лишь бы не видеть, как его хозяин, раскачиваясь и запрокинув к пустому небу белое, неспособное плакать лицо, воет в ночь испачканным черной кровью ртом. Робот предпочел бы никогда этого не видеть, а увидев, тут же забыть, но он не умел забывать, и поэтому знал — отныне и навсегда — бездна рядом. Его нерешительность, его альтруизм, противоречивость его задачи, — все это в конечном итоге привело к тому, что Молох оказался вынужден съесть свою мать.