Жертвуя малым - [78]

Услуги робота-сиделки тоже грозили обойтись семье в круглую сумму, и киберконструктор, скрепя сердце, намеревался использовать в этом качестве томящегося в чулане робота. Но жена неожиданно резко высказалась против того, чтобы его использовать. И в маленькой, ослабленной семимесячным горем семье разыгрался нешуточный скандал.

Робот был его немым посторонним свидетелем, и, как ни странно, вероятный сценарий развития событий забрезжил перед ним в виде смутного воспоминания. Он как раз был занят анализом того, откуда мог бы подчерпнуть это воспоминание, как дверь в чулан распахнулась и на пороге, в облаке не свойственного ему прежде алкогольного запаха, возник киберконструктор. Он был бледен, глаза блестели, пальцы правой руки крепко сжимали пухлое пособие по эксплуатации и обслуживанию приборов обязательного жизнеобеспечения. Воспоминание, или, вернее, призрак его, вновь настигло робота, на сей раз причиной его появления послужил запах. Резкий алкогольный дух, как знамение беды, как пронзительный и зычный сигнал тревоги, оповещающий о начале эвакуации. Робот уже слышал его, этот беспокойный звук, прежде; он не помнил, где и когда, но точно знал, что последует за ним; он приготовился к извлечению. Почему и откуда взялась эта готовность, — он решил, что проанализирует позже. Перед лицом скорого извлечения ему понадобятся все силы, вот что он знал. Как будто в его опыте уже было нечто подобное.

Киберконструктор сделал шаг внутрь чулана, его качнуло, на миг он припал к косяку. Он был смертельно пьян: бледный, с горящим на щеках румянцем, в глазах — безумие и блеск. Криво ухмыльнувшись, он размахнулся и швырнул под ноги роботу пособие.

— Ознакомься, — хрипло сказал он. И стек по косяку на пол. Сел там, разбросав длинные ноги в идеально выглаженных брюках, похлопал по карманам пиджака и с видом заговорщика вынул из левого кармана флягу. Тщательно отвинтил, закинув голову, сделал глоток, другой, третий, смешно дергая кадыком. — Первое задание, понял? Что бы она там ни говорила, — он зло мотнул головой, прядь волос из тщательно уложенной прически упала ему на лоб. — Много она понимает! У меня нет денег, понимаешь? Нет-де-нег. Ничего нет. Только ты. И ты сможешь, я знаю, я сам писал твою программу, понимаешь? Я писал ее! — он ткнул в грудь пальцем с видом важным и лихим. Вновь приложился к фляжке. — И я прекрасно представляю, на что она способна, программа, которую я написал. Я, и он. У него возникла та же проблема, но он не смог, а я… А у меня есть ты. И ты позаботишься о моем сыне, понимаешь? Ты прекрасно сможешь о нем позаботиться, потому что я — тот, кто написал твою программу, и я прекрасно знаю, — новый глоток, — на что она способна. Робот-сиделка, — проговорил он, словно передразнивая кого-то. — Да у нас у самих есть робот, бесплатное, многофункциональное высокоорганизованное устройство, которое прекрасно способно справиться с такой простой функцией, как… Оно, мать вашу, способно притвориться человеком, так, что не отличишь, это устройство, не то, что… Если бы я мог, — вдруг слезливо заговорил он, и робот, присевший на корточки, чтобы подобрать с пола принесенное киберконструктором пособие, с удивлением поглядел на него. — Если бы я знал, как вылечить… Черти побери, если бы была хоть малейшая надежда!.. Но ты понимаешь, они говорят без-на-деж-но. Безнадежно! Они говорят, медицина бес-силь-на. Понимаешь? А он лежит, мой сын, весь белый, и эти трубки, эти приборы, капельницы… Она говорит, сама. Сама присмотрю. Ты и я, мы с тобой присмотрим, говорит она, не надо никого больше. Но я не понимаю, почему? Ведь программа, которую я сам написал. Мать вашу, да я доверяю ей, как себе! Да дай ты ей волю, дай ей ключ к решению проблемы, да она отыщет причину этой проклятой болезни, вылечит ее, понимаешь, ты?! Мне ведь что надо, — он уже говорил, часто дергая кадыком, и по бледному лицу его с горящим на щеках румянцем струились слезы, бледные пьяные слезы. Робот глядел на них и думал, что уже видел подобную картину. Но где, когда? Позже, думал он. Извлечение все еще грозило произойти. — Мне надо, чтобы он был жив, понимаешь? Чтобы он был жив, чтобы снова заговорил, встал, позвал меня… Я ведь, — он с силой стукнул кулаком по колену и опустил голову, — я ничего так сильно не хочу, как только увидеть, как он опять улыбается, бегает, капризничает, хвастается своими успехами! Я теперь понимаю, каково это, когда твой ребенок, твой собственный сын ни жив, ни… — он издал рыдание, мотнул головой и вновь приложился к фляге. — Ведь я осуждал. Считал, что сам-то я не-ет, никогда, ни при каких обстоятельствах! Теперь понимаю. Но как же это все… — он всхлипнул. — Я все, что угодно отдам, я сам умру, лишь бы мой сын очнулся, понимаешь?! Чтобы он снова, как раньше. И потом, чтобы никогда больше. Ни-ког-да боль-ше, понимаешь? Да что ты понимаешь, предмет, — он уже уныло тряс фляжкой, спиртное в ней закончилось. Посидел еще, разбросав ноги в брюках, обнаживших тощие щиколотки, вздыхая, вытирая слезы с бледных, пламенеющих пьяным румянцем щек.

Робот смотрел на него, сидя на корточках, на одном с ним уровне, и прижимал к груди пухлое пособие, которое успел уже наскоро пролистнуть. Извлечение откладывается, понимал робот, то, прежде известное ему извлечение — да, но другое, новое извлечение еще ждет своего часа. И он как никогда близок этот час, вот он — сидит на пороге, на границе чуланной тьмы и света, наискосок падающего из коридора, сидит, разбросав тощие ноги в отутюженных брюках, с упавшей на бледный лоб челкой, с глазами, полными пьяных слез и нездорового блеска.