Жертвуя малым - [126]

А потом дурное случилось. Погиб на охоте молодой парень, видный жених, уже и невеста у него была, и потомство первое вот-вот народится. А пошел в ночное, и не вернулся. Отправились всей стаей на поиски, чужак с ними. Он уж тоже, пообжившись, на охоту хаживал, знал все местные тропки да лежки. Ходили люди всем миром, ходили, да так и не нашли пропавшего. Вернулись опечаленные: впервые некого к предвечной деве-матери провожать, впервые она суженого не дождется. А пришлый, недолго думая, посватался к молодой вдове, но она ему отказала. «Вот отыщется мой-то, — сказала, — живой ли, кости ли одни, вот тогда и поговорим». Ничего не ответил пришелец, но всякий раз с тех пор отдавал вдове и ее осиротевшему потомству свою долю добычи.

А через три года впустила она его в свой дом и назвала новым мужем. Выросли щенки с чужим отцом, славными охотниками стали. У старшего, Айоной его звали, невеста появилась. И, в первый раз понеся, велела она ему отыскать в дальнем лесу холм, засыпанный старыми ветками. Он разрыл его и нашел на дне ямы звериные кости. А надо бы сказать, что перволюди, умирая, возвращаются к простому облику, но их останки всегда можно отличить от останков старших, неразговорчивых животных. Вот такие-то кости Айона и нашел. Позже невеста поведала ему, что шепот ей был, будто шепот этот подсказал, где искать. Принес Айона кости в стаю, и его мать, а с ней родители пропавшего парня, опознали останки. И видно по ним было, что убили его, да не старший зверь какой, а другой, тот, что в двуногом облике.

Стали старики да старухи рядить, кто в немыслимом преступлении повинен. Собралась вся стая, шум, гам начался. Лишь чужак в стороне стоял, глазами зыркал, а, как страсти разгорелись, он бочком-бочком и ушел с лобного места. Когда хватились местные, его уже и след простыл.

Айона и его младшие братья вызвались проводить отцовские кости в последнее путешествие. В первый раз не устраивала стая пир горой, в первый раз не плясали и не веселились соплеменники, глядя, как снаряжаются трое братьев в дорогу. Их мать, плача, вручила им расписную урну с мужними останками, деды и бабки обняли внуков на прощение и на рассвете проводили за околицу. Долго ли, коротко ли добирались Айона и двое младших до праматеринских чертогов, а по пути встретилось им племя точь-в-точь таких же, как пришлый чужак. Не разумея речи друг друга, кое-как изъяснились братья с инородцами, показали урну с костями погибшего отца. Чужаки тут же мрачны сделались, неприветливы, а, посовещавшись меж собой, отрядили с братьями одного из своих. «Отправимся, — как могли, объяснили они, — у Матери совета спросим». И пустились в дальнейший путь уже вчетвером.

Пришли к чертогам, вручили милые останки на попеченье вечной невесты, и заночевали на берегу благословенного материнского источника. И было им видение, всем троим, явилась им девушка, прекрасная как утренняя заря, улыбалась ласково, слова утешения говорила. Лишь один Айона узрел во сне старую, морщинистую как ящерица, старуху, которая сидела на корточках перед входом в пещеру. «Мудрая, — сказал ей Айона почтительно, — прости дерзкого, но совет твой мне надобен. Недоброе дело случилось на моей земле». А старуха, глядя подслеповато, отвечала ему: «Знаю, все знаю, малый. Да только как же ты хочешь, чтоб я помогла?» «Обособленно живем мы, Мудрая, обособленно и беспечально, и ничего в радости своей о делах соседей не ведаем. А беда-то, вот она, общим горем враз — и обрушилась. Поделись с нами мудростью своей, Праматерь, дай нам богов, чтоб не похожи на нас были, чтоб могли промеж собой новостями — худыми ли, добрыми — обмениваться, и нам, простым детям твоим, рассказывать. Дай нам таких богов, чтоб судить за нас, неразумных, стали по справедливости».

Долго смотрела старуха на молодого охотника своими выцветшими древними глазами. Тощие, сморщенные груди ее свисали, как пустые мехи из-под воды, до самого живота. Худые, в старческой крапинке руки лежали на земле, как старые, изможденные змеи. Безобразна она была вся, от заскорузлых ногтей на грязных ступнях до редких седых волос на макушке. Безобразна, истощена и печальна.

«Что случилось с тобой, Праматерь? Неужели больна ты?» — спросил ее Айона, и старуха кивнула в ответ.

«Больна, малый, плохой смертью больна я. Не первый ты, кто ко мне приходит, и говорит о том, что дурное творится. Не первый ты, кто приносит неупокоенные кости. Но ты — единственный, кто не совета просит, а сам советует. Добрый совет, малый, да только не могу я тебе помочь. Иссушила меня плохая смерть, все соки выпила, не зачать мне для тебя божью душу, в одиночку не справится. Али ты, да спутники твои, мне поможете?»

«Что сделать надо, скажи!»

«Полюбить вам меня надо, всю юность, удаль вашу молодецкую мне отдать. Душой, птицей белой, безгрешной, поступиться». Так сказала старуха, и улыбнулась беззубым ртом страшно. Посмотрел на нее Айона, вдохнул смертный смрад, от нее исходящий, и тошно ему сделалось.

«Что, соколик, готов чужой грех своей жизнью искупить?»

Сглотнул Айона, кулаки сжал, и шагнул к старухе.

«Готов, — отвечал, еле дух переводя от зловония, на него из пещеры за старухиной спиной нахлынувшего. — Я — готов, Праматерь, но братьев младших, да чужака из неизвестного племени, прошу — пощади. Возьми мою жизнь, и юность, и удаль молодецкую, птицу души моей возьми, растопчи, размозжи в кулаке своем старческом, но остальных — молю, пощади».