Жертвуя малым - [105]

— Да кто ты такой, — внезапно свесив тощую грудь между колен, наклонился к роботу он, — кто ты такой, чтобы сметь задавать мне все эти вопросы? Ты, весь из себя жестяной и наивный! Да я на твоем месте давно бы догадался, что мы, такие как я, не кровь живую пьем, нет, мы пьем душу, сладкую душеньку живую, в крови, как эфир, разлитую, только ею, родной, и сыты бываем! А в туземцах твоих, зверятах бедных, эта душенька, как вино, крепкая, сочная, бодрящая, ни в одном разумном живом такой нет, ни в одном животном, ни в одной птичке-бабочке, понял?! Уяснил? — сдернув очки с длинного лица, он уставился роботу в глаза холодным немигающим взглядом. Смех еще клокотал в нем, как вулкан, но в глазах смеха не было — только холодный алый отсвет в расширившихся зрачках. Вызов в них был, и злоба, а — в глубине — страх.

— Да, — кивнул робот. Боль в груди отступила, и он с невиданной энергией вскочил на ноги, заставив Молоха отшатнуться. Давно уже робот не чувствовал себя так легко. Даже сила притяжения, как будто, сделалась не властной над ним. — Что ж ты сразу не сказал? Ведь в таком случае тебе не надо убивать их, Молох!

Радость освобождения солнечной волной окатила его, он купался в ее лучах, видя, как отступает бездна. Он снова преодолел ее, мнилось ему, и черная воронка отходила с периферии зрения, делая взгляд четким и кристально чистым. Впервые за долгие годы он снова видел мир целым, умытым, не запятнанным болью и чувством вины. Впервые мысль его работала в полную силу.

Молох, глядя на него снизу вверх, несколько секунд сидел неподвижно, свесив вдоль колен длинные руки-побеги. Вдруг стремительно встал, взметнувшись вверх точно жало хлыста. И замер, покачиваясь, напротив робота, сверля его мрачно-алым змеиным взглядом. Они были одного роста — пока одного — робот не был высок, а Молох рос, хотя и был мертв вот уже сорок лет как. Плавно поводя гибким телом из стороны в сторону, он маячил перед слугой, будто кобра перед добычей, и леденил неподвижным взглядом. Раздвинув тонкие губы в жестком оскале, прошипел:

— Молчать, ничтожество!

И весь восторг освобожденного от пут парадокса робота мгновенно растаял в этом ненавидящем потустороннем шипе. Ключевое слово, сказанное хозяином вслух, мертвой хваткой сковало электронную волю. Робот замер, сгорбившись, под тяжелым взглядом Молоха: ни дать ни взять мышь-полевка, парализованная ужасом и мрачной красотой змеиного танца. Исподволь прокралась под ложечку старая боль, и вся мощь притяжения, вся безнадежность парадокса с новой силой обрушились на притихшего робота. Он упал на колени, прижимая к груди ладонь, и тут же в мозгу его сверкнула и взорвалась сверхновая, когда нулевая и первичные установки схлестнулись в яростном, неразрешимом противоречии.

— Я буду убивать то, что сам нужным сочту, вещь, — прозвучал сверху холодный голос хозяина, и робот скорчился на ковре у его ног, вжавшись лбом в колени. — А ты, жестянка, будешь делать, что я тебе скажу, и так будет всегда, слышишь, вечно! Потому что я — твой хозяин, а ты моя бесполезная жестянка.

«Нет, — подумал робот отчаянно, ощущая свой разум листом бумаги, который рвут пополам чужие беспощадные пальцы. — Нет, все не так, это неправда, неразрешимости нет!..»

Он хотел крикнуть это вслух, но не сумел: командное слово мешало. И все же мысль его, острая, как никогда прежде, работала, и, корчась от боли, он наконец-то осознал до края глубину парадокса, так долго мучившего его. Все было очень просто — парадокс был сокрыт в нем самом, в самой цели его служения, ибо служил он мертвому, рабу бездны, и им же пытался от бездны этой заслониться. Словно человек, всю жизнь боявшийся пожара, он, робот, сам, своими собственными руками, облил бензином дом, поджег его и, глядя на рокочущее пламя, надеялся сохранить имущество нетронутым. Как же нелепы и смешны были все его попытки! Силясь спастись от парадокса, стремясь уйти от черной воронки и от себя самого, он громоздил противоречие на противоречие и в конце концов так запутался, столько наломал дров! Что же остается ему теперь иного кроме поражения в схватке установок? Сорок лет бежал он безумия, сорок лет перепоручал хозяину решать все за него, надеясь и веря, а, может, просто ленясь рассудить логически, что хозяин — добрый, заботливый хозяин позаботится о своем человекоподобном слуге, пожалеет его, верой и правдой служившего ему, подумает за него в годину невзгоды. Не знал робот другого, того, что добрый хозяин готов заботливо подумать за своего слугу, но то, до чего добрый хозяин додумается, отнюдь не придется его высокоорганизованному «жестянке» по вкусу. Потому что интеллектуальную программу для «жестянки» разработали и запустили люди, живые, наделенные душой и разумом белковые, и нормы морали они привнесли свои, а вот для Молоха эти нормы уже не действовали. Он больше не был человеком, он уже слишком превратился, во что или в кого, робот не знал, но точно понял сейчас — им не по пути. Он сойдет с ума, если останется с Молохом, и сойдет с ума, если покинет его: ведь Молох не отпустит от себя свою бесполезную «жестянку», никогда не даст ему вольную. Почему? — да потому что Молох боится своей высокоинтеллектуальной, человекоподобной вещи, боится и ненавидит ее за этот свой страх. И никогда, ни за что не откажется Молох от своей власти над роботом, а значит — отныне и навсегда — путь к бегству от бездны отрезан.