Женя Журавина - [6]

У Жени сразу же оказалось много работы: она заглядывала им в волосы, в уши, отсылала к рукомойнику, заставляла застегнуть рубашку, девочкам поправляла прически, бантики, пустила в ход свою гребенку; а когда кончились уроки, так и не зайдя в учительскую, пошла в поселок к родителям.

Она зашла в барак и побывала в двух квартирах, у ребят, которые больше других поразили ее своим неряшливым видом. В первой, куда она зашла, происходила попойка: три женщины и один мужчина допивали вторую бутылку.

Лица были потные, глаза осовелые, языки едва ворочались.

— Здравствуйте... Я учительница Гриши. Кто его мама?

— Я, на свое горе... Что дальше скажешь? — отозвалась одна из женщин, не глядя на Женю.

— Ну, как вас зовут, скажите...

— Марья... По батюшке у нас не принято, а как по матушке — сама, поди, знаешь...

— Тетя Маша, ну что это такое? Ну зачем же так?.. Такой у вас хороший мальчик, сообразительный, а вы с ним так обходитесь?! Босой, без пояса, без пуговиц, грязный...

— Сама вижу... Как могу, так одеваю. Ты посмотри, что на мне, — она подняла платье выше колен, — ни штанов, ни рубашки.

— Ну, зачем же так... Ну вот... а на столе две бутылки... Вы еще такая молодая...

— Маня, подай еще стакан. Учительнице... Допьем — беседа пойдет веселее, — сказал мужчина, разливая водку по стаканам.

— Я пить не буду.

— Ты что? За людей нас не признаешь? Ты должна сделать нам уважение. Сесть за стол, показать нам, что мы тоже люди. Культурненько...

— Ну вот, я присела. Давайте беседовать. Как мне вас звать-величать?

— Ну, Данила Тимофеевич.

— Данила Тимофеевич, пить я не буду, давайте и ваш стакан. Вот так, пусть постоит здесь. Как вы думаете, враг я вам или друг?

Данила Тимофеевич недоуменно моргал глазами: к чему такой вопрос?

— Друг — верное слово. В дружбу мою верьте... А теперь возьмем обязательства: я буду хорошо учить Гришу, а тетя Маня хорошо одевать...

— Нет, ты сначала выпей, тогда разговор пойдет. А так разговору не будет. Давай-ка тару сюда! — Данила Тимофеевич взял свой стакан.

— Выпьем, бабоньки! Пусть учительница поучится.

Он выпил свой стакан и уставился на Женю.

— Ты сколько зарабатываешь?

— Еще не знаю.

— Не знаешь. А я знаю. Сколько хочу, столько и зарабатываю. Хочу две тысячи — две заработаю, захочу пять — пять и зарабатываю. Вот они — денежки!

Он извлек из кармана горсть червонцев, к которым, как видно, относился без всякого уважения: деньги были измяты и грязны.

— Гришку надо одеть?! Оденем! Раз плюнуть! Маня, вот... обмундируй... Понятие имеем. Гришку надо содержать...

Он не считая, на глаз, отделил часть своих денег, остальные сунул в карман.

— Довольна ты?! А теперь выпей.

— Пить не буду.

— Значит, за людей не признаешь? Знаться не хочешь?! Ну, вот тебе бог, а вон и порог! Не мешай веселиться...

— Тетя Маша, я еще к вам зайду, — сказала Женя, вставая из-за стола.

— Придешь — счастья не принесешь, не придешь — скучать не будем.

Женя вышла. Грища сидел у порога барака.

— Ты почему не идешь домой?

— Я не пойду... Она, когда пьяная, дерется и все равно выгоняет.

— Ну, тогда пойдем ко мне.

Мальчик стал всхлипывать. Женя обняла его за плечо и привела к себе на квартиру.

Агния Петровна не удивилась. «Смотри ты, выудила того, кого надо», — подумала она и сказала Жене:

— Ну, корми своего гостя — обед на столе. Он и у меня не раз уже был в гостях... И ночевал не раз...

* * *

Работа захватила Женю, до краев заполнила и время и сердце. Незаметно каждый из сорока «курносых» забрался к ней в душу, потребовал особого к себе внимания, особой заботы. Все были разные: дети, родители, причины, следствия; обо всем нужно было думать по-особому. По вечерам, готовясь к урокам, она, думая о всех, думала о каждом в отдельности; и хоть никто от нее этого не требовал, завела особую тетрадь, в которой для каждого ученика отвела несколько страниц, и эти страницы тщательно заполнялись: кто родители ученика, какая семейная обстановка, как учится, чем интересуется, какая нужна помощь, и когда шла в класс, никто не мог подумать, что эта легкая стройная девушка несет на своих плечах такую большую заботу. Ее уроки, вопреки планам, которые она тщательно составляла, сразу же теряли свою стройность: все усилия уходили на то, чтобы работал каждый ученик, работал самостоятельно и в полную меру своих сил. Тут не было методического мастерства, но была большая забота о каждом ученике и большое душевное напряжение. Когда кончался рабочий день и дети разбегались, она садилась за стол в пустом классе, некоторое время отдыхала, удовлетворенная, насыщенная трудом, и хоть класс был пустым, она все еще видела за каждой партой недавно сидевших за нею учеников.

Но уроками и подготовкой к урокам работа Жени не кончалась: на улицах поселка то и дело мелькала тоненькая фигурка «новенькой» учительницы, кудрявой, черноволосой девушки с веселыми глазами; полы легонького пальто всегда были распахнуты, походка быстрой, движения решительными. Она заходила в квартиры учеников и своими ясными, открытыми глазами и приветливой улыбкой, пожалуй, больше, чем словами, убеждала, что нужно для их ребенка, как одеть, принарядить, чтобы и сами родители и соседи залюбовались им и прониклись бы к нему уважением. В некоторых домах она садилась за швейную машинку, вовлекала мать, а иногда и отца в решение сложной проблемы, как из ничего сделать что-то: перешить, перелицевать, приспособить к лицу и к росту. Нередко получалось так, что родители, до этого почти не замечавшие своего ребенка, начинали прихорашивать его, отогревать своей родительской заботой, и он, захудалое растеньице, «трогался в рост», становился смелее, способней.