Жёны Шанго - [9]

– Ну, не мне вас учить, как дрессировать скотину! – усмехнулся дон Рамирес. – Так что же, друг мой, – берёте? Или подождёте с уплатой до урожая?

– Урожая может и не быть… – протянул Луис. – Сами видите: дожди не торопятся. Пожалуй, возьму, вы правы. Но красотке этой на плантации совсем не место!

– Хотите взять в дом? Честно говорю: она ничего не умеет! Не хотелось бы, чтобы вы думали, будто я всучиваю вам негодный товар! – заволновался дон Рамирес. – На плантации ей цены нет, а в доме будет только мешаться под ногами! Впрочем, смотря зачем берёте…

– Как её зовут? – уже не заботясь о вежливости, перебил Луис.

– Меча.

– Что ж, дон Рамирес, – будем считать, что мы договорились! Меча!

Негритянка не подняла головы, и Луису пришлось повторить уже с угрозой:

– Меча!

Она посмотрела на него в упор, и на миг ему снова стало страшно от этой невыносимой, жгучей красоты. Но почти сразу же Меча повернулась к мужу, которого в этот миг как раз выводили из сарая, и хрипло, умоляюще проинесла несколько слов на непонятном, певучем языке. Луис никогда ещё не слышал в женском голосе столько нежности. «С ума сойти! Иногда они так напоминают людей…» – мысленно поразился он. И ещё больше удивился, когда увидел, что глаза чёрного гиганта блестят так же горестно и горячо, как у Мечи: он даже, казалось, не замечал, как Луис ощупывает его мускулы и заглядывает в зубы.

– Я распоряжусь снять с тебя цепи, если будешь вести себя смирно, – предупредил его Луис. – Но если попытаешься бежать – сразу же пристрелю.

– Не беспокойтесь, сеньор, – ответил негр хриплым, низким голосом, не сводя взгляда с жены.

– Как тебя зовут?

– Жу.

Семейную пару доставили на фазенду Дос-Палмас. Мечу Луис, как и обещал, взял в дом, Жу отправил на плантацию. Они расстались как будто спокойно, без воплей и слёз, и Луис подумал: возможно, ему и не придётся калечить девчонку. Он привык ломать строптивых невольниц, свято помня завет отца: негры должны чувствовать железную руку, иначе с ними сладу не будет. И, десять лет управляя своими плантациями, Луис знал, что это правда. Но уродовать такую красоту казалось кощунством.

Мечу отмыли, привели в порядок, ворчащая Долорес выдала ей простое платье из хлопка-сырца и повела к хозяину.

– Сеньор, конечно, может не слушать меня, но для чего сеньору эта ведьма в доме? Что она умеет, если пять лет возилась с тростником? Только перебьёт всё на кухне, а посуда покойной сеньоры стоит в пять раз дороже, чем эта чумазая! Даже толком не помоет пола! У неё ещё и мальчишка! Весь в язвах, воняет и помрёт не сегодня-завтра! Зачем она его только сюда притащила!

– Поди вон, – сказал на это Луис. Когда за старой служанкой закрылась дверь, он лёг на кровать и велел Мече снять с него сапоги. Это было исполнено. Затем, повинуясь жесту хозяина, Меча безмолвно стянула с себя платье и стояла – прямая, тонкая, как вырезанная из чёрного дерева статуэтка, с плотно сжатыми губами и опущенным в пол взглядом.

– Ты и впрямь хороша, – небрежно сказал Луис, чувствуя, как у него перехватывает дыхание. – Иди сюда. Будешь покорна – будешь жить без боли. Ты понимаешь меня?

Меча кивнула – и осторожно легла рядом с хозяином на накрахмаленную простыню.

Долорес сетовала напрасно: новая служанка оказалась послушной. Она быстро всему училась и вскоре уже носилась по дому с тряпкой и ведром, таскала воду из реки, помогала на кухне, двигала тяжёлые утюги, легко освоила готовку и неутомимо стирала и крахмалила бельё. Сын её, к общему изумлению, выжил, исцелился от язв и оказался красивым и сильным мальчишкой, страшно похожим на мать. А ночью, когда над фазендой поднималась луна и от негритянских хижин доносились грустные, тягучие напевы на непонятных языках, Меча приходила в спальню и ложилась рядом с хозяином. И делала всё, что он приказывал ей: старательно, покорно, безучастно. Но ни разу Луис не почувствовал отдачи: Меча оказалась холоднее, чем воспитанница кармелитского монастыря. Изумлённый этим (прочие его чёрные наложницы были куда горячее), Луис поневоле начал думать, что Меча скучает по мужу. Жу на плантации работал как мул, за семерых, и надсмотрщик Фелипе доносил, что проклятый негр ведёт себя прилично: просто не к чему придраться.

«К чему вам, сеньор, нужны причины? – усмехался Фелипе – полукровка-мулат с жутковатым взглядом узких глаз, – Если нужно убить собственного негра – повод искать незачем!»

«Убить работника стоимостью три сотни крузейро? – цедил сквозь зубы Луис. – Я не настолько богат, друг мой!»

«Так продайте его, сеньор, и дело с концом! – ухмылялся мулат. – За такого мула кто угодно заплатит и четыре сотни! Ваша красотка тут же перестанет тосковать!»

Луис уже подумывал о том, чтобы послушаться Фелипе. Но в самом начале сезона дождей два десятка рабов, расчищавших лес под новую плантацию, отравили собак, перебили надсмотрщиков и сбежали в джунгли. Выяснилось, что главой мятежа был Жу.

Луис был вне себя. Нечего было и думать о том, чтобы отыскать беглецов: дождь лил стеной, соваться в мокрые заросли шесть часов спустя после побега было бессмысленно. Но досада и бешенство раздирали его изнутри. Разумеется, проклятые черномазые и прежде бежали с плантаций: такое было всегда. Пойманных беглецов ждали побои и мучительная смерть. Но те, которым удавалось скрыться, бежали в киломбуш – и негритянские поселения в сердце дождевого леса росли и росли. Добраться до них было невозможно. Проклятые черномазые обнаглели настолько, что даже устраивали нападения на фазенды, отбивая негров десятками и уводя их с собой. Среди плантаторов всё чаще велись разговоры о том, что пора бы обратиться в капитанию, призвать войска и придушить эту обезьянью вольницу в лесу. Но правительству, занятому войной с голландцами, было не до деревень беглых негров.