Женское счастье - [2]

* * *

Жила бабка Люша на окраине города, куда не добрались еще башенные краны, не привели за собой армаду многоэтажных домов. Здесь сохранялись в неприкосновенности деревянные постройки. Некая городская деревня. Да и трудно было представить, чтобы колдунья жила в густонаселенном людском муравейнике: ей нужен свой дом, пусть худенький, зато свой…

Дом бабки Люши стал чахнуть вместе с ней, не осталось в нем следов прежнего наряда и ладности, стоял он чуть накренившись, нахмурив над глазами — окнами треснутые карнизы. Сейчас крыша была толсто покутана снегом, и дом выглядел молоделым; скрывал под холодной белизной свою дряхлость.

Тамара постучала в дверь дома (звонка не было). Никто не отозвался. Дернула за ручку — дверь оказалась не заперта. Тамара прошла через темные сени, на ощупь нашла дверь в горницу. Постучала. Опять никто не отозвался. Но и эта дверь оказалась не заперта. Тамара вошла в горницу и сразу увидела бабку Люшу. Она сидела на кровати, на пестром, из лоскутков сшитом одеяле; рядом с кроватью, на табуретке — пузырьки и таблетки, и вся горница пропитана знакомым для Тамары запахом лекарств.

— Что же у тебя, баб Люш, все двери открыты? И на стук ты не откликаешься?

— Слышу я, девонька, плохо, — отозвалась бабка Люша. — Вот и двери не запираю. Вдруг соседка придет поясницу мне натереть — не достучится. Печь вот еле сама-то истопила…

Постарела бабка Люша шибко. Тамара не видела ее давненько, все недосуг проведать старуху, бывшую соседку. Жили они когда-то в одном селе по соседству, пока разными предлогами не переманил их в себя город. Темно и старо у бабки Люши лицо, безбровое и незначительное в тугом обхвате серого головного плата, губы — узкая провалившаяся лиловатость, и лишь глаза в окружье складок глядят свежо, черно, проницательно — глаза колдовские.

— Ты уж прости меня, баб Люш, что я под вечер и без приглашения. Не напугала тебя?

— Мне пужаться некого. А покрасть у меня нечего — старость да болезни. Я бы их и сама кому хошь передала.

В горнице было сумрачно, но уютно от натопленной печи, от теплой расцветки пестрого одеяла, от мятного запаха трав, которые пучками висели на веревке под потолком. На комоде у бабки Люши лежали старые бусы. Тамара хорошо их помнила, бабка Люша то ли гадала на этих бусах, то ли любила ими забавляться как украшением, то ли использовала как четки.

— Давненько ты, девонька, ко мне не захаживала. Видать, дела все молодые… Ну, раздевайся и рассказывай. Веселая да нарядная. И рассказать, поди, есть чего… Я вот чайник подогреть поставлю. — Старуха, покряхтывая и сугорблясь, стала привечать гостью.

Сперва неспешно попили чаю — Тамара принесла конфет в угощенье. Повспоминали, кто и как из бывших земляков жизнь устроил: кто женился, кто развелся, кто уехал далече, кто в нездоровье мается, а кого уж и земля упокоила.

— Мне скоро туды же… Зажилась, — невесело усмехнулась старуха, помянув о своих немалых летах.

— Что ты! Смерть разве торопят? Тебе рано, баб Люш, — не одобряла Тамара и с легкой корыстью и опаской думала: «Кто же мне поможет, если ты умрешь? Нет, живи подольше…»

Старуха взглянула на нее умными глазами и мысли Тамары будто услышала.

— С заботой, видать, пришла. Рассказывай. Покуда не померла, чем могу — подсоблю… Говори только погромче… От болезней уши-то как заложенные.

Тамара о своих подозрениях поведала полно: и о возможном сглазе, и — страшно подумать — о возможном бесплодии, хотя с чего бы это? На все скользкие старухины вопросы отвечала не таясь.

— А не в мужике ли твоем червоточина? — раздумчиво вопрошала бабка Люша. — Ты, глядишь, тут и ни при чем.

— Да что ты, баб Люш! Выдумки!

— Какие ж тут выдумки?

— А вот такие, — заговорила Тамара. — Мне рассказывали… У меня подруга есть, которая меня с мужем познакомила… Софья… Она по секрету мне сказала, что одна женщина несколько лет назад от него аборт делала… Значит, забеременела…

Бабка Люша на этот довод только усмехнулась, всерьез не приняла, ответила странно:

— Забеременеть-то и от солдата можно. В жизни-то по-всякому бывает. Никто не знает, где какой омут припасен. И ты, девонька, помни, что в жизни-то не все гладью идет… Ну ладно, ладно… Раздевайся-ка. Вся.

Старуха, шаркая шубными тапками, направилась за перегородку в кухню, Тамара, недоверчиво осмотревшись, стала расстегивать кофточку.

Скоро Тамара стояла нагая, слегка поеживаясь и стесняясь белизны своих грудей, которые казались ей маловатыми и не подходящими искушенному в любви Спирину… А взглянув на свое отражение, пугливо и водянисто проступающее в полировке старого шифоньера, очень себя пожалела. Неужели она бесплодна? Ведь нет на ней грехов, ничем не болела, по малолетству и по юности никаких глупостей не делала, не беременела, беременность не прерывала.

Скверные мысли перебила старуха, явилась со стаканом воды и короткой черной веревочкой.

— Ложись-ка, девонька, сюды, — указала она на высокую кровать под цветастым одеялом, с огромными мещанскими подушками в изголовье. — На живот. Правильно.

Что-то тихо пошептав, бабка Люша спрыснула Тамару водой, а потом стала прикладывать к ее телу веревочку, промеряя наискось от плеча до пяты. Тамара лежала не шелохнувшись, ровно и незаметно дышала, чтобы не попутать важный диагностический замер. Врачевание бабки Люши многим из односельчан помогало одолеть хворь, заразу всякую, и сейчас авторитет ее для Тамары был первейшим, почище любого профессорского. Водилось, правда, судя по слухам, за бабкой Люшей и неприглядное…