Женское счастье - [18]

Сергей Павлович, как бы не заметив маневра, пояснил:

— Это все Рената насобирала. Страсть к часам. И украсила ими интерьер нашего клуба.

— Это разве клуб?

— Ну конечно, мы тут своей компанией собираемся… Приватный клуб, для своих. — И совсем тихо прошептал ей на ухо: — Ты готова? Не волнуйся. Все будет хорошо.

Хорошо… Хотела бы она знать, что означает для него это «хорошо». Судя по интерьеру, у него, как и у этой дамы, которая позволяла себе коллекционировать антиквариат, все было не просто хорошо, а прекрасно. Прекрасны были стены, украшенные гобеленами, то ли старинными, то ли вытканными «под старину», со сценами охоты, серо-зелеными пейзажами… Прекрасен был зал, в котором они сидели, с темной мебелью, тускло отражавшей огоньки бесчисленных свечей… Прекрасной была музыка, тихо звучавшая то клавесином, то сипловатым голосом флейты… Даша смотрела на огромное помещение и вспоминала свою квартирку в хрущевке, где в двух комнатах ютились ее мама, бабушка, она сама и Ирка с Котиком. «Если бы Ирка не родила Котика, еще как-то можно было бы жить… Хотя Котик — такая прелесть». Подло думать так, как думает она сейчас… Можно было бы снять квартиру и жить отдельно, но это стольник. А у нее вся зарплата — стольник. Она стояла и задумчиво смотрела вокруг, а Сергей Павлович смотрел на нее. Хорошенькая девчонка… Даже больше чем хорошенькая. Длинненькая, ножки — загляденье. Хотя они все сейчас такие — с ножками. Выросли, как по заказу моды… И лицо симпатичное, с милым ехидством. А главное — есть в ней какой-то живой огонь, привлекающий больше любой красоты… Вот и у Ренаты в юности был этот огонь… Никогда ее лицо не было пустым, никогда она не сидела вяло, как кукла, а всегда, казалось, была готова сию минуту подпрыгнуть, выкинуть что-нибудь… Сергей Павлович тихо вздохнул про себя и мягко подтолкнул Дашу по направлению к сидящим: те откровенно поглядывали в их сторону.

Когда они вернулись к столику, Рената внимательно и жестко посмотрела на них: сначала — на Сергея Павловича, потом — на Дашу… И неожиданно сказала:

— Дашенька, Алеша, вы бы потанцевали! А мы, старички, на вас посмотрим…

Даша залилась краской.

— Какие же вы старички?

— Ах, бросьте, моя дорогая… Конечно, старички. Мне уже… Впрочем, неважно…

— Ну а мне будет пятьдесят. Чем и горжусь! — засмеялся Сергей Павлович. — Да вы потанцуйте, потанцуйте… — Он кивнул Алеше, который, видимо почувствовав еле заметную нотку приказа в голосе шефа, немедленно вскочил и подошел к Даше.

Бессмертный голос Эдит Пиаф умолял о любви какого-то Джонни… Первые секунды Даше чудилось, что она на каком-то выступлении, как в детстве, когда ей часто приходилось участвовать в концертах… Но скоро, кажется, слишком скоро она забыла про чужие глаза и просто поплыла в Алешиных руках. До ужаса хотелось прильнуть крепко-крепко к его груди. Потому что осень за окном, невидимая в сумраке позднего вечера. Потому что голос певицы так страстен… Потому что ей страшно и одиноко…

— Что, Рената, ты, похоже, ревнуешь меня к девочке? А хороша, не правда ли?

Рената сделала глоток вина. Лицо ее было непроницаемым.

— Ревную? Не обольщайся. А девочка недурна. Да они и всегда у тебя недурны. Красота ваших подружек прямо пропорциональна содержимому ваших кошельков. Может, и мне заняться ловлей мальчиков с улицы? Ты был бы доволен, Сережа?

От этого мягкого «Сережа» его лицо на мгновение сделалось больным и каким-то беззащитным.

— Нет. Ты ведь знаешь. Я…

Рената оборвала его:

— И все же таскаешь сюда своих подружек! Чего ты хочешь? Чтобы я одобрила твой выбор или разозлилась, кинулась бить тебя или ее по щекам? Мне все равно. Мне нет никакого дела до твоих романов. И хватит об этом.

Музыка на время смолкла. Но эти двое посередине зала все еще не разомкнули рук.

— Смотри, Сережа. Они обнимаются. И никакие деньги не властны над молодостью и страстью.

— Теперь обольщаешься ты, моя дорогая Рената.

Даша и Алексей сели к столу. Музыка звучала другая. И Сергей Павлович снова шутил, похохатывал и всячески имитировал непринужденность беседы… Даша смотрела на Ренату с легкой завистью. Эта женщина казалась ей безупречной. «Сколько же ей лет? Если ему пятьдесят, а она пусть моложе, то ей, выходит, за сорок, что ли?! Не может этого быть. Тридцатник — максимум». Если бы Даша была постарше, она непременно обнаружила бы опытным взором и усталость век, и то, что при полном отсутствии морщин нет той естественной бархатистости, внутреннего сияния и нежности, которые даются только молодостью… И все же Рената была хороша. Природа подарила ей тот тип лица, который с годами, становясь жестче и теряя в свежести, дополняется внутренним значением. Тень драмы, сквозящая в чертах… Надменность, замк нутая в узкое лицо, сила… Даже рот в яркой помаде, крепкий и четкий рот стильной брюнетки, не опустился уголками губ, а хранил двусмысленную усмешку… Фигура тоже была хороша: гибкая, с прямыми плечами и округлыми предплечьями. Более суровый взгляд, возможно, и обнаружил бы некоторую искусственность этой чуть суровой красоты, угадал бы все литры пота, пролитые на тренажерах… Заметил бы, что запястья спрятаны под тяжелыми браслетами, а такое же тяжелое колье-ошейник прикрывает основание шеи… Но Даша никогда не видела так близко по-настоящему богатых женщин. Она вдыхала запах тонких Ренатиных духов, смотрела во все глаза на ее платье, сплошь расшитое какими-то узорами, не видными издали и лишь совсем рядом заметными, — и хотела быть такой же.