Женский портрет в три четверти - [40]

Тут я сообразил, на кого он похож - на того человека в кравчуковском институте, который вел нас из вестибюля в дирекцию.

Почти как близнецы, даже костюмы похожи, будто униформа, только у этого, шереметьевского, материалец побогаче да глянцевая чернота ботинок погуще.

Мы с Кравчуком очухались только тогда, когда ответственный за отъезд почетных гостей малый в сером увел нашего профессора к барьеру, к той калиточке, через которую сопровождающие лица сопровождают отбывающих лиц, коих пропускают без досмотра.

У калиточки вела непрерывное наблюдение девица в форме, имевшая боевое задание не чинить препятствий всем, кому не положено чинить препятствий. А кому положено, кому нет - решали совсем в другом помещении.

Человек в сияющих ботинках был у них на посылках.

Так мы и не попрощались. Откуда-то из-за далекой стойки, когда пограничник нацеливался печатью на его паспорт, Бризкок . растерянно помахал нам рукой, и мы помахали ему в ответ, но ничего не сказали, потому что надо было уже кричать, чтобы тебя услышали, а выступать во весь голос в международном аэропорту - как-то не с руки, можно уронить достоинство советского человека.

Бризкок тоже ничего не крикнул на прощанье, скорее всего потому, что вообще никогда не кричал. И О'Бумба не сказал ни слова, сдержанный парень. Только мягкосердечный Бернар, добрая душа, похоже, буркнул что-то из-под своей проволочной сетки, но я не уверен, что он обращался к нам. Может быть, он препирался с пограничником.

Какая таможня, какой карантин... Не ходить мне никогда через эту заветную калиточку, ленив я, да и характер не соответствует.

Кравчук - тот дорастет. Будет топать через кордоны в своих плетеных сандалиях и с портфелем из настоящего африканского крокодила с наклейкой "ВИП". И будет в самом деле очень важной персоной.

И все. И мы поплелись в автобус. Но оказалось, что из международного Шереметьево автобусы ходят раз в год по обещанью, и то не экспрессы, а с остановками у всех окрестных деревень, развозят рабочих и служащих по местам их жительства. Леди, джентльмены, руководящие товарищи и ответственные за встречи-проводы убывают отсюда так же, как прибывают,- на автомобилях.

Мы с Мишей проработали наскоро финансовый вопрос и скинулись на такси.

- Куда везти? - спросил водитель.

- В Москву,- сказал провинциал Кравчук.

- Понимаю, что не в Париж,- отозвался шофер.- В Москвето куда?

- Да поезжайте наконец,- обозлился я.- Когда надо будет, скажем.

С чего я на него взъелся? Он-то совсем ни при чем. Спокойнее, конгрессмен. Бери пример с кандидата: сидит себе тихо и разглядывает подмосковный ландшафт.

- Прости, друг,- сказал я шоферу.- Нервы. Вези в редакцию.- И назвал адрес своей газеты.

Вечер был отменно хорош, долгий светлый вечер середины лета.

Через опущенное стекло в машину вливался запах зелени, вытесняя настой теплого масла и плохого таксистского бензина.

Это опять бьюты сбивают защелки. Сейчас защелки сделаны из бензина и моторного масла, из пыли на сиденье и моего скверного характера.

У дверей газетных редакций принято держать милиционеров, они кого-то от кого-то охраняют, я не силен в этом вопросе, но пистолеты у них настоящие. Еще они охраняют свой телефон от случайных посетителей, для которых есть телефоны в бюро пропусков, а по этому, милицейскому, разрешается говорить только своим. Я числюсь в своих.

Кравчук болтался по вестибюлю, возле дверей общественной приемной. Там по утрам полно народу, но сейчас осталась одна уборщица со шваброй и оцинкованным ведром, и Кравчук ей мешал, а я звал Могилевского вниз, может быть, поужинаем вместе или просто так пошатаемся по городу, подышим свежим воздухом, когда мы в последний раз гуляли просто так?

Саша спустился к нам без вещмешка и без курточки. И мы не торопясь двинулись к центру, сливаясь с летней легкой толпой, такие же летние, легкие, счастливые, и заботы наши испарялись, улетучивались, уплывали, они оставались там, далеко - в гостиницах, аэропортах, редакциях, институтах, а здесь мы шли себе куда попало, вместе со всеми, и хватит высоких материй.

Мы вышли на Суворовский бульвар, тот, что между Арбатом и Никитскими воротами. Моя мама по старой памяти называет его Никитским бульваром, потому что, говорит она, у нее аллергия на генералиссимусов. Нашли совершенно свободную скамейку, что близко к чуду в это время года, и сели, созерцая сквозь листву благородные линии фасада дома .Луниных. Есть хотелось ужасно.

Моей деликатности хватило минут на пять.

- Саша,- сказал я,- у тебя дома есть что-нибудь съестное?

- А у тебя? - спросил Саша.

- До меня далеко, а до тебя рукой подать. Двинулись?

- Неудобно как-то.- Миша портил мне игру.- Мы злоупотребляем гостеприимством...

- Миша, отчего вас тянет на высокие слова? Вы же валитесь от голода, бьюсь об заклад.

- У меня уже вот здесь ваши дискуссии,- сказал Могилевский и показал, где они у него.- То вы лаетесь из-га гармонии и дисгармонии, квантов и бьютов, то из-за вопросов питания. Бутерброды с колбасой вас устроят? Еще есть фасоль в банках и яйца.

- Омлет с фасолью,- задумчиво произнес Кравчук. В его голосе слышались элегические ноты.