Женские убеждения - [6]

– Он будто бы решил, что ему все можно, – сообщила Грир Кори по телефону со своего рода пылким изумлением. – Плевать ему было, что я чувствую. Он решил, что имеет право.

– Жаль, что меня там не было, – отреагировал Кори.

Зи считала, что Грир должна пожаловаться на Даррена.

– Руководство колледжа должно про такое знать. Это классифицируется как домогательство.

– Я была пьяна, – напомнила Грир. – Вот в чем дело.

– И что? Тем более не имел никакого права тебя трогать. – Грир не ответила, и Зи добавила: – Вот что, Грир: это недопустимо. Совершенно вопиющий случай.

– Может, в Райланде так принято. В Принстоне такого наверняка не бывает.

– Ты что, больная? Да ничего подобного.

В Зи чувствовался врожденный, кипучий интерес к политике. Она начала еще в детстве с защиты прав животных, вскоре сделалась вегетарианкой, потом сострадание к животным распространилось и на людей, она добавила к своему списку права женщин, права сексуальных меньшинств, войны, беженцев, потом – изменения климата, которые заставляют воображать себе животных будущего, людей будущего, как они задыхаются в страшной опасности, поскольку все ресурсы уже исчерпаны.

Грир же не успела создать себе никакой внутренней политической жизни; ей просто делалось муторно и гнусно, когда она думала, как будет писать жалобу, останется наедине с деканом Гаркави в его кабинете в Мастерсон-Холле: на коленях твердая папка, она выводит заявление на Даррена Тинзлера своим аккуратным почерком хорошей девочки. Буквы ее по-прежнему оставались округлыми, пухлыми, детскими – возникало противоречие между тем, что она пишет, и тем, как она это делает. Кто ее примет всерьез?

Грир вспомнила, что в сообщениях о сексуальных домогательствах никогда не упоминают имя жертвы. Само то, что с тобой что-то сделали, якобы превращает тебя в соучастника, хотя никто это так и не формулирует, и в результате твое тело – которое обычно живет во тьме под одеждой – внезапно заставляют жить на свету. Если про это узнают, ты навеки останешься человеком, в тело которого вторглись, над телом которого надругались. Ты навеки останешься человеком, тело которого выставлено на обозрение. В сравнении с подобной участью случившееся представлялось мелочью. А кроме того, Грир снова подумала про свои груди, которые тоже можно описать этим словом. Мелочь. В одном слове – вся ее суть.

– Не знаю, – ответила Грир Зи, чувствуя, как ее охватывает знакомая нерешительность. Она довольно часто говорила «не знаю» даже в тех случаях, когда знала. Имелось в виду, что оставаться в нерешительности удобнее, чем из нее выходить.

По мере того, как сцена с Дарреном Тинзлером отходила в прошлое, она теряла реальность и в итоге превратилась в анекдот, который Грир не раз разбирала на составные части с приятельницами по общаге – они стояли у раковин с пластиковыми банными контейнерами, которые матери купили им специально для использования в общей ванной, и потому напоминали собравшихся в песочнице карапузов. Все уже знали, что от паршивца Даррена Тинзлера нужно держаться подальше, в результате тема оказалась исчерпана, исчерпались и желающие про нее думать. Это не было изнасилованием, подчеркивала Грир, и близко не лежало. Случившееся уже казалось куда менее чудовищным, чем то, что, по сведениям, происходило в других колледжах: регбисты, подсыпавшие девушкам транквилизаторы, и прочие ужасы из полицейской хроники.

Впрочем, по ходу следующих двух недель полдесятка студенток Райланда столкнулись с Дарреном Тинзлером. Поначалу многие даже имени его не знали – его описывали, как парня в бейсболке и с «рыбьими глазами», как выразилась одна из студенток. Однажды вечером Даррен, сидевший с друзьями в столовой, долго и неспешно разглядывал одну второкурсницу; таращился на нее через толпу, пока она зачерпывала ложкой что-то обезжиренное. Однажды вечером он сидел, развалившись, в читальном зале за желтоватым столом и пялился на студентку, которая продиралась сквозь «Принципы микроэкономики» Манкива.

А потом, когда такая студентка вставала поговорить с подружкой, или убрать тарелку, или налить себе клюквенного сока (якобы помогает от цистита) из краника, где сок чудесным образом не иссякал – прекрасная параллель к студенческой жизни – или просто потянуться, похрустеть затекшими суставами, он тоже вставал с места и решительно шагал в ее сторону, так, чтобы в итоге они двигались параллельными курсами.

Когда они оказывались рядом в нише, или за стеной, или где-то еще вдали от посторонних глаз, он заводил с ней разговор. А потом принимал ее вежливость, или доброту, или даже смутную отзывчивость за интерес – иногда, возможно, это был именно интерес. Он всегда переводил все в физическую плоскость: рука под блузкой, или в промежности, или даже – однажды – быстрое движение пальцем по губам. Когда девушка отшатывалась, он сердился, стискивал ее – она вскрикивала, а он притягивал ее к себе и произносил теми или иными словами: «Давай, изобрази испуг. Отшей меня нафиг. Шлюшка мелкая».

Она в каждом случае вырывалась, рявкнув: «Пошел вон», или просто уходила, объявив: «Ты, козел гребаный», или вообще ничего не произносила, только потом рассказывала о случившемся соседке, а может, и никому не рассказывала, или в тревоге собирала вечером всех подруг и спрашивала: «Я что, правда похожа на шлюху?» – а они толпились вокруг и заверяли: «Да ну, Эмили, нисколько. Ты классно выглядишь – так раскованно».