Женские праздники - [3]

Здесь кончается история мужского эгоизма и начинается повесть о рыцаре без страха и упрека. В последующие два года Женьшень превзошел самого себя. Нет, он не женился, нельзя требовать невозможного, но! Ремонт, о котором так долго говорили большевики, был сделан им с революционной стремительностью, пока Настя, опять же за его счет, восстанавливала силы в пансионате «Тихий омут». Май они провели в Коктебеле, в писательском Доме творчества, где с Настей любезничали олимпийцы, выигрышно отличавшиеся от ретушированных фотографий (высокое чело, млечный взгляд) в школьной хрестоматии, – с ней она ходила по рядам, сея разумное, доброе, вечное. Цвело Иудино дерево, приятно зудела просоленная кожа, и известный поэт, выйдя в трусах на балкон, ронял в вечность: «Написал о соловьях, закрыл тему». Никогда, ни прежде, ни потом, Женьшень так не пропитывался запахами текущей женщины. Ни душ три раза в день, ни Настины кремы не могли истребить этот особый аромат, заставлявший их сотрапезников подозрительно принюхиваться к вареной нототении. По ночам они устраивали кошачьи концерты, а утром громко возмущались: «Сколько можно это терпеть! Надо сообщить в администрацию!» В конце концов, кто-то сообщил, но нашелся вариант получше – яйла. Они расстилали на траве розовое покрывало с официальной меткой и предавались утехам под благосклонным небосклоном, среди коз и овец, воспринимавших их как часть пейзажа. Было ощущение райской безмятежности, особенно после того как Настя вставила спиральку. В Москве Никифор, брошенный на соседку, вернулся к старым привычкам: жрал на пустыре всякую дрянь, потом его рвало, и он лежал пластом, прикрыв черные печальные глаза, представляя, как умрет, и этот подлец захочет выбросить его коврик, а она ляжет на подстилку и тихо скажет: «Ты можешь выбросить ее только вместе со мной!» Глаза Никифора сочились какой-то мутью, он засыпал, поскуливая от боли и не догадываясь, что виной тому не пищевое отравление, а болезнь, пустившая в желудке цепкие корешки. Но впереди еще добрых полгода – именно добрых, потому что после Коктебеля страсть, выгорев, как трава за лето, пожухла, полегла, а больше там ничего и не оказалось.

А как же, вспомним, врожденное чувство социальной справедливости? О, с этим было все в порядке. Когда Настю лишили какой-то там надбавки, Женьшень не поленился нанести визит директору школы, и одного имени, как бы случайно оброненного им в разговоре, хватило, чтобы статус-кво было восстановлено. А еще был эпизод в винном отделе, где его подруге предложили билет на историческую родину в один конец. Это Анастасии-то Романовой! Тут уж в нем взыграла китайская кровь, которую ему в детстве, в разгар пограничной бузы, в патриотическом порыве пустил его друган в подворотне. Опуская подробности, заметим лишь, что в самые критические дни июля, когда возле пивной цистерны в ожидании завоза погибали лучшие из лучших, для Насти всегда была припасена бутылочка-другая в подсобке у Сан Саныча, который так до конца своих дней и не понял, откуда при такой фамилии взялась у нее в глазах эта жидомасонская поволока. Мораль? Если и была за Женьшенем какая вина, то он ее искупил многократно. Или есть еще сомневающиеся? Ну и зря. А вот Настина родня продолжала его привечать как ни в чем не бывало. Интеллигентные люди! Даже Никифор, уж на что принципиален, перед смертью ему руку лизал, видать, прощения просил! Отлетела собачья душа, и в доме поселилась тоска. У нее был цвет зеленых больничных стен. «Тебе тяжело со мной, я вижу», – говорила Настя, простоволосая, подурневшая, с каким-то дурацким вязаньем на коленях. «Не говори глупости», – отвечал он, глядя в окно. Зобастый голубь в третий раз перемерял подоконник деловитыми шажками, словно никак не мог решить, устраивает ли его этот метраж. «Улетит!» – с завистью подумал Женьшень. «Ты на меня даже не смотришь». Он перевел взгляд на скомканную фигурку в кресле. «Извини, мне пора». В самом деле, год пролетел. Сегодня он Светика выводит в театр. Лучше удавиться! Опять наденет это кимоно с брюхатыми тонконогими птицами, и в буфете все будут гадать, фламинго это или журавль. А тут еще у Женечки прорезались музыкальные таланты, с которыми надо срочно что-то делать. Вырезать, как гланды! Женьшень злился на себя, на осеннюю слякоть, а пуще всего на Господа Бога, злорадно взирающего на то, как эти мелкие людишки барахтаются во вселенской паутине.

Между тем счастье – вот оно, шестимесячное! – выпирало с каждым днем все больше, такой растущий на дрожжах колобок, – тыкался в него, требуя внимания, отлеживался на диване, чтобы снова покатиться по сусекам, гонял челядь в хвост и в гриву, ни в чем не зная отказа. 1 сентября, вместо школы, невесту ждал ЗАГС. Откладывать дальше было бы неприлично.

Осенние свадьбы – весенние дети.

Ах, как это напоминает о лете!

Настя лежала в больнице на обследовании. Ничего определенного врачи не говорили, но ее взгляд был такой же потухший, как когда-то еврейские глаза Никифора. Разве он мог порвать с ней в такую минуту! А что, молчать часами – лучше? Все давно перемыто-переглажено. Женьшень давно уж занес свое вечное перо, чтобы поставить жирную точку, да все не придумывалась концовочная фраза. И вдруг как-то так само получилось – Настя попросила его не приходить к ней больше. Он отнесся с пониманием: приятного мало, когда тебя застают в разобранном виде. Надо им взять тайм-аут. Еще успеют объясниться. А, собственно, чего объясняться? Ну познакомил ее с родителями, делов-то! С абортом – согласен, тут кривовато вышло, хотя, если разобраться, по-своему логично. Ребенок – это была Настина идея, что ж, он не спорил, но факт остается фактом, ему выкрутили руки, а такие вещи всегда выходят боком.