Женщины Вены в европейской культуре - [11]
Даже столь любимая ею бабушка (Фокель) строго отчитала Марию, когда узнала, что стихи, которые сперва так понравились старушке, вышли из-под пера внучки.
И в ту пору, когда признание пришло со стороны, семья в общем-то продолжала не одобрять литературные занятия Марии, исключение составляла, может быть, Ксаверина фон Коловрат, подарившая падчерице в день, когда той исполнилось одиннадцать лет, сочинения Шиллера, так же как и ее кузену Морицу, который был старше Марии на пятнадцать лет и потому являлся для нее «дядей Морицем». Будучи сыном «тети Елены», сестры Франца Дубски, ставшей в трудное время после смерти Евгении матерью пятерых полусирот, он еще тогда почувствовал себя в некоторой степени ответственным за судьбы детей Дубски и следил за их развитием, особенно же внимательно он относился к Марии:
«…Но вот, к моему ужасу, одна из тетрадочек попала в руки дяде, я сунула ее в большую тетрадь, когда, сидя за письменным столом, услышала вдруг шаги мадемуазель, а потом забыла про это. Он открыл тетрадочку и прочел: „Ода Наполеону“ — мое последнее стихотворение.
— Чей это опус? — спросил дядя Мориц таким тоном, от которого у меня мороз пошел по коже, и с таким презрением, что даже моя сестра почувствовала себя обиженной за оскорбление моего достоинства. Одно из самых близких мне существ, она, с такой искренностью отвергавшая мое сочинительство, при натиске со стороны третьего лица взяла меня под защиту и чуть ли не с благоговением, будто речь шла о чем-то весьма значительном, произнесла:
— Это стихи Марии.
Он рассмеялся, начал их читать и, покуда читал, не строил никаких гримас… Спустя несколько минут, показавшихся мне целой вечностью, он положил тетрадку на стол. Те строгие внушения, которые делала мне несколько лет назад бабушка, были для меня теперь куда менее жестокими, нежели ледяное молчание первого читателя моей пылающей огнем вдохновения оды.
Через несколько дней мне прислали красивый, перевязанный шелковой лентой сверток. В нем оказались очень вкусный сахарный сухарь и большой лист бумаги, на котором на зависть четким, ровным почерком „дядя“ вывел похвальную песнь на Рейне из „Лесной девы“ Цедлица… от начала… до конца…
И вот ее эпилог:
Эти стихи имели ко мне прямое касательство! Они были адресованы мне, и я чувствовала себя отмеченной и польщенной. Их смысл был очень понятен мне и радовал мою душу! Я была уверена, что мысль свою способна выражать только в немецком слове. Весьма суровый судья санкционировал мое сочинительство именно при этом условии. Но… „ты по-немецки мыслишь, а о чем…“
Мне казалось, что мои мысли — истинные немки. Еще маленькими детьми мы говорили почти только по-чешски, потом почти всегда по-французски и думали на том же языке, на котором и говорили. И я начала строго себя контролировать. Мои мысли проверялись национальными чувствами. Произошло быстрое внутреннее преображение французской поэтессы в немецкую, гусеница превратилась — позволим себе такое сравнение — в бабочку-капустницу. В необходимости сделать немецкий языком моих мыслей я убедилась в одно мгновение, и моей страсти к поэтическому творчеству суждено было совсем недолго пострадать от этого обстоятельства…»[28]
Эти воспоминания о детских годах дают представление о тех трудностях, которые пришлось преодолеть Марии фон Эбнер-Эшенбах на пути к признанию. Ее определение таланта как «одного из наименований силы» скорее всего основано на ее собственной борьбе за самореализацию. Менее сильная натура, вероятно, просто не выдержала бы этого.
Тематический круг ее поздних произведений, безусловно, возвращает нас к детским годам писательницы. Душевные раны, причиной которых был, вероятно, суровый и необузданный нрав отца, отсутствие понимания со стороны гувернанток, строгости католического воспитания, переживания, связанные с первой исповедью, — все это излито на страницы книг, глубоко прочувствовано, воплощено в художественном слове, а стало быть, в такой общезначимой форме, что читатель не может не испытать врачующего воздействия этих произведений.
При этом важную роль играет вопрос о равноправии женщин в смысле получения высшего образования, с чем связаны не самые приятные воспоминания о детской поре. Ее заботил прогресс, уже достигнутый в этом отношении Францией и Англией, и на сей счет она четко выражает свое мнение:
«У нас все иначе. У нас естествознание делает удивительные открытия: женщина как таковая — ничто и может достичь чего-то лишь благодаря мужу, коего она обязана любить, смиренно слушаться и забывать себя в этой любви. Столь несовершенному существу, разумеется, отказано в обладании совершенным талантом. А его попытки развить таковой рассматриваются как нечто ненужное и извращенное, что в лучшем случае вызывает жалость, а в худшем — отвращение».[29]
Еще в тринадцать лет, когда она унаследовала библиотеку бабушки Фокель, Мария столкнулась с этой проблемой.
«С неутолимой жаждой поглощала я все, что открывала для себя в драмах Шекспира, Расина, Корнеля, Гете, Клейста, и сожалела лишь о том, что моя бедная бабушка не приобрела ни одного из произведений, которыми зачитывался Лессинг, будучи в моем возрасте. А он, счастливец, читал их, конечно, на языке оригинала. Поскольку он был мальчиком, ему это дозволялось, ему даже вменялось в обязанность учить древнегреческий и латынь. С его уст слетали слова, которые произносили Фемистокл, Демосфен, Цезарь, Тит. К славе привело его счастье… За кого бы сочли меня, если 6 я пожелала учить латынь и греческий? Да просто за сумасшедшую. Ведь я была всего-навсего девочка! Меня окружали стены до небес, а между ними метались мои поэтические порывы и создания. Стены, в которые меня заключили…»
