Женщины в лесу - [16]

Казалось, они и друг с другом разговаривали мало. По крайней мере, на людях. Они несли с собой тишину. Тишину равновесия, умиротворенности, ясности. Будто в другом, не нашем времени живут, думала Вера, наблюдая их. Свое время она ощущала как поток мелких колючих песчинок, их суетливое мельтешение вызывало в ней постоянное беспокойство, казалось, оно раздражает кожу.

Вера досадовала, когда, приходя в столовую, понимала по столу подруг, что они уже поели и она не увидит, как они подойдут, улыбнутся приветливо своим соседям — моложавой бабушке с внуком-подростком лет четырнадцати. Мальчик всегда так улыбался им навстречу… Наверняка влюбился, думала Вера. Причем сразу в обеих. Так и сияет. Да и невозможно не влюбиться, сидя вот так, как он, напротив них, наблюдая, как склоняются над тарелками одна белокурая, другая темная головки, как удивительно деликатно они едят: будто только вдыхают пищу, оставаясь прекрасно духовными и за этим физиологическим занятием пережевывания и глотания.

Если б все так ели, можно и официанткой работать, думала Вера, которую всегда страшно угнетало зрелище одновременно жующих людей в столовой. Как это официантки выдерживают? Все время! Каждый день!

Вере становилось покойнее от одного созерцания подруг. Словно выплывала из бурунов в тихие воды.

После катастрофы, пережитой ею лет двенадцать назад, — ничего особенного: просто муж разлюбил и ушел к другой, забыв и о двух дочерях, — она научилась жить без любви, радуясь тому, что живет, что видит, слышит, чует Божий мир, в котором растут ее дочки, но покой не вернулся к ней. И каждое ее утро как бы повторяло утро катастрофы: в беспамятстве первых мгновений после сна сердце чуяло беду так же остро, как и тогда. Сердце колотилось и замирало в страхе. Так она просыпалась.

Осознавала, что все это то, прежнее, а не дурное предчувствие новых бед, и настраивалась для нового дня. Ведь каждый день нес с собой невнятную угрозу: две дочери — обширная мишень, а в обороне — она одна. Потому ей надлежало быть спокойной, веселой и находчивой. И Вера старалась. Только одно ей досаждало: не переставала чувствовать позади себя, за спиной, холодок пустоты, раскрытости пространства. Все время холодило спину. Мерзла спина. Она уж думала, что это какая-нибудь недостаточность кровообращения, и всегда теперь набрасывала шаль на плечи. Но вот оказавшись на юге, впервые за эти годы забывала о шали. Ощущение пустоты за спиной целиком ушло в умозрительный ряд: там, сзади, не было прошлого. Одна черная холодная дыра. Ничто. Догадывалась она об этом давно. Еще девочки ее были в том возрасте, когда с непонятным пылом доказывают матери, что замужество — это дикость и глупость, что вот они, лично, ни-ко-гда замуж не пойдут. Вера подозревала, что их пыл, наверное, даже не осознаваемый ими призыв к ней: мама, докажи, что это не так! Ну да: им требовалось «доказательство от противного». Они жаждали опровержений. Они храбро выставляли «конкретные доказательства» — вычитанное где-то, может быть в дневниках у подруг: «Замужество — это могила даже самого горячего чувства и страсти!» И голос Альки-прим, Александры, дрогнул на роковом слове «страсти». Зато Алька-ту, то есть вторая по-английски, Алевтина, вечный «кулацкий подголосок» старшей сестры, повторила твердо-звонко: «…и страсти!»

Вера долго хохотала, прежде чем смогла выговорить: «Вот уж чего я не знала в своей семейной жизни — так это вашей «могилы…». И осеклась, увидев, как остро глянули на нее глаза дочерей, — уличили в подлоге, в неправде… Она вспыхнула: «Ну что смотрите выразительно? Мало ли что случилось потом! Потом! Понятно? Было же!» Но и выговаривая свое возмущение, знала: НЕ БЫЛО. У нее отняли даже рассказы о ее любви, даже воспоминания о былом счастье, замужестве, которыми она могла бы поддержать подрастающих дочек. Да, старшей уже исполнилось пятнадцать, младшей — двенадцать. И было только логично, что, пережив тогда это открытие, она подумала: умри муж до своей измены, их прежнее счастье было бы живо и теперь. Служило бы опорой дочерям. Выходило, что только смерть и консервирует навечно этот скоропортящийся продукт — любовь…

Однако после того, как все случилось, умирать было бесполезно. Хоть ему, хоть ей. Все же она честно пыталась представить себе, каково было бы, умри он до того… Оказалось, думать об этом невозможно. Не получилось у нее вживе вообразить во всей чистоте такую ситуацию: она и он по-прежнему любят друг друга, и вот он умирает… Нет, нет, это было бы несправедливо! Выходило, что тогда было еще рано, а потом — уже поздно. Бесполезно…

…Как замечательно, что здесь спина перестала мерзнуть. Совсем было бы прекрасно, если б с ней приехали обе Альки. Но у младшей — семья, а старшая со своими студентами на практике где-то в Сибири. Вот и заглядывалась Вера на этих пансионатских девушек: карие, как у Альки-прим; серые, как у Альки-ту, глаза. Как и ее дочери, эти девушки были длинноногие, длиннорукие, зыбко-гибкие, совсем не походили сложением на нее — приземистую, укороченную тяжелым военным детством. Совсем другой породы. И Вера не подошла бы к ним, так бы и любовалась издали, если б не одно пустячное обстоятельство: однажды увидела их в поселке обутыми в точно такие же дешевые полукеды, какие носила она сама. Это было как пароль и отзыв: свои… Понимала, что сущая это ерунда, а все же возликовала: пижонки и снобки не позволяли себе легкие гибкие полукеды — «не современно» — и маялись ради престижа в многослойных толстых адидасах, в которых на юге жарко, как в валенках.