Женщины-террористки в России. Бескорыстные убийцы - [41]

По словам же других, сам «Павел» несравненно более суровую изоляцию выносил безропотно, без протеста, сидя, как сурок, за своей опасной и ответственной работой, требовавшей великого внимания и огромного напряжения нервов.

В двух-трех свиданиях с «Леопольдом», — так звали теперь «Павла», — переговорено было о самом существенном, переданы желания варшавян (кажется, в этом направлении ничего сделано не было), причем выяснилось, что «Леопольд» слишком был занят расширением техники и подготовкой к новым ударам на правительственных лиц, в ряду которых в первую очередь стояли в. кн. Владимир,[79] Трепов, Дурново[80] и Булыгин.[81]

Оставалось выполнить еще одно и последнее поручение — Михаила Рафаиловича Гоца, который при прощании настойчиво советовал и горячо просил, по приезде на родину, побывать в Одессе, повидаться с вновь прибывшими из Сибири и ожидавшими указаний от Ц. К., куда и к чему им приложить свои силы, свести этих опытных работников с организационными руководителями. С своей стороны, и «Леопольд» поручал разыскать в Киеве Дору Бриллиант(Д. Бриллиант снаряжала бомбы для И. П. Каляева и др., а в Киеве была уже после 4 февр. 1905 г. (убийство в. кн. Сергея); поэтому она не могла жаловаться на бездеятельное существование, а вероятно, как и раньше, сетовала, что ее не берут в метальщицы. Она жаждала, спасая других, погибнуть первой. Н. Тютчев.[82]) и сообщить ей твердое его желание приезда ее в Питер для какой-то спешной технической работы, ею за границей изученной.

Случайно встретив Дору через час по приезде в Киев на улице, я передала ей желание Леопольда. Мы вместе направились на вокзал. Она хотела побыть до отхода поезда в Одессу со мной, а днем позже сама направилась в Петербург.

Мы долго не видались, и у нее горечи душевной значительно прибавилось за этот срок. Она, по возвращении из-за границы, жила, сколько помнится, сравнительно долго без определенной работы, к которой тянулась всеми своими помыслами.[83] Откровенно и с горечью высказывала она свое возмущение праздным положением, тяготившим ее до боли; бездельное утомление настойчиво требовало выхода из создавшегося никчемного нелегального ее существования. Активная, действенная природа ее искала выхода из создавшегося принудительного заточения, и она строила рискованные планы самостоятельной работы, лишь бы не оставаться праздной в одиночестве. Категорически отклонять вполне понятное ее желание было на этот раз как-то больно, приходилось отвечать довольно-таки уклончиво и утешать ее тем, что «Леопольд» (Павел) зовет ее теперь на совсем определенную и ответственную работу, которая проглотит целиком ее всю и безраздельно. И все же, садясь в вагон, я видела эти большие печальные глаза на матово-бледном лице тоскливо смотрящими вдаль, и вся маленькая хрупкая ее фигурка одиноко сжалась в суетившейся толпе.

Возвращаясь из Одессы в Петербург и рассчитывая там осесть на продолжительный срок, хотелось иметь свое постоянное жилище, избавляющее от вечной заботы, тягостной зависимости от тысячи непредвиденных обстоятельств, от искания ночевок для отдыха после дневного утомления. Измучившись за день большими переходами, несколькими свиданиями в противоположных концах города, — вечером, как бездомный бродяга, с тревожной болью обдумываешь, куда идти и где безбоязненно примут и пригреют всю уставшую, обессиленную. И весьма нередко, запоздавши из-за дальности расстояния, рискуешь остаться на улице в студеную зимнюю ночь. Многим довелось переживать такое положение. Конечно, для нелегального кочевой образ существования был наиболее безопасен, но, к сожалению, он чересчур выматывал силы, нервировал: всегда на людях, среди незнакомых, к тому же порой боязливых. Одна бежавшая из тюрьмы с.-д. рассказывала мне такой случай: «Прихожу в знакомую семью. Вечерело. Дома одна хозяйка. Она знала, что я нелегальная, я объясняю безвыходность своего положения, выражая категорическое намерение у них ночевать. Хозяйка заявляет столь же решительно свое желание, чтобы я ушла. Как вы полагаете, что я сделала? С твердым видом сажусь на кушетку и объявляю, что идти мне некуда, и я ночь проведу у них. С хозяйкой начинается истерика, но и это меня мало убеждает в том, чтобы следовало из-за дуры угодить опять в тюрьму. И до утра остаюсь у нее»…

19 февраля с Николаевского вокзала извозчик завез меня в прескверные номера на Малой Садовой, а с двадцатого числа, со дня прописки, как потом из обвинительного акта можно было понять, завертелось колесо, заработала охранка, началась слежка, хотя и «тщательная», но вместе с тем поверхностная. Предательство последовало, очевидно, двустороннее — Татарова и Азефа. Татаров, сейчас же по возвращении из Иркутска осведомленный своим приятелем Г. М. Фриденсоном[84] о всех и обо всем, торопился использовать доверенные ему ценные сведения. Данный мне еще за границей паспорт, рекомендованный Азефом, как чистый, на самом деле имел весьма испорченную репутацию: он принадлежал умершей женщине, дочь которой сидела уже тогда в Петропавловской крепости по с.-д. делу. Очевидно, вид на жительство матери при обыске был взят у дочери жандармами и оттуда перешел к Азефу. Достаточно было прописать его, и обнаружение лица, пользовавшегося им, совершалось просто, безо всякого труда. До поездки в Одессу, вернее, до прописки, ни свидания с «Леопольдом», ни встречи с нашими извозчиками, ни ночевочные квартиры, — ничто не было обнаружено вовсе.