Женщины Парижа - [48]

Альбен не солгал ей. Рядом с ней он ни разу не дал слабины. «Любое препятствие – всего лишь камешек на дороге, – сказал он ей. – Сомнение – это обязательная часть пути. Тропа жизни редко бывает ровной, есть приятные моменты, но бывают и резкие опасные повороты, с камнями, колючками, песком, острыми обломками, а потом вдруг… взору открывается живописный луг, весь в цвету». Надо продолжать двигаться вперед, чего бы это ни стоило. «Ты – воительница, – сказал он ей однажды вечером. – А это значит – сражающийся ангел. Сила твоя огромна. И жизнь твоя оставит глубокий след на Земле».

На следующее утро Бланш уже встала на ноги. За ночь лихорадка прошла. Альбен хотел, чтобы она еще оставалась в постели, но жена только улыбнулась: «Не беспокойся, – сказала она. – У меня будет достаточно времени, чтобы подлечить бронхи перед следующей командировкой. Уж лучше умереть в борьбе, чем жить вдали от нее».

И Бланш вновь отправилась на свою войну, в той же самой униформе, которую всегда продолжала носить. Ее мечом была вера. Ну а поддержка и любовь Альбена были ее лучшими союзниками. Вместе они продолжат путь, на который когда-то вступили вместе. И даже если ли́ца их исхудали и поблекли, даже если походка стала чуть более шаткой и неуверенной, любовь по-прежнему была с ними.

И она-то и приведет их к вершине.

Глава 24

Париж, наши дни

Во Дворце царила мертвая тишина.

Солен мгновенно это почувствовала, стоило ей переступить порог: что-то случилось. Стойка приемной была пуста, все большое фойе – тоже. Охваченная мрачным предчувствием, она пошла к кабинетам служащих и стала стучать во все двери. Ей никто не отвечал. Наконец она дошла до зала собраний, где, как оказалось, находились все служащие и директриса. Навстречу ей вышла Сальма с красными, припухшими глазами.

– Синтия, – только и сказала она.

Вот уже три дня она нигде не показывалась. Многие жильцы иногда не выходили из своих комнат целыми неделями – но это было вовсе не в духе Синтии. Сальма забеспокоилась. Она принялась стучать в ее дверь, расспрашивать соседок-африканок. Но никто из них не видел и не слышал молодой женщины вот уже какое-то время. Подозрительная тишина. Тогда Сальма спросила разрешение выдать ей запасную магнитную карту, чтобы проникнуть в помещение.

Там ее и нашли. Синтия лежала на постели без признаков жизни.

На прикроватной тумбочке она оставила письмо. Сальма никогда не забудет этих слов. Они впечатались в ее мозг, как завещание, как ее последний крик перед уходом в вечность.

Она говорила, что для нее уже слишком поздно. Да и всегда было слишком поздно. Поздно с самого начала. И рождение ее на этот свет ничего не изменило. Она и ребенком-то была нежеланным. Вся ее жизнь была сплошным разочарованием и страданием. Она предпочла бы и вовсе никогда не появляться на свет.

Писала она, что самым прекрасным в ее жизни было рождение сына. Что он подарил ей единственные моменты счастья, которые она когда-либо знала. Что она очень надеется, что его возьмут в хорошую приемную семью и он обретет родителей, которые смогут о нем лучше позаботиться, чем это могла бы сделать она сама.

Она выбрала другое – уйти вместе со своей старой верной подругой – таблеткой наркотика, которая, как говорили, хоть и тверда, но обеспечит ей мягкую смерть и легкое прощание с жизнью.

Еще Синтия писала, что не хотела бы брать туда с собой гнев и злобу, а предпочитает оставить все это в стенах Дворца.

Она возьмет с собой туда только смех своего сыночка, его детский смех, каким Синтия его помнит, когда она его щекотала.

Смех сыночка, только его.

Только смех она возьмет, прежде чем уйти.

Солен молчала. Смерть Синтии словно испепелила ее. Смерть Синтии была поражением всего начинания, всего их дела, всего устройства, всего приюта. Этого Дворца женщины, этой пресловутой помощи Матери и Ребенку. Это было обесцениванием всех на свете приютов и воспитателей, всех тех, кого эта молодая женщина встречала на своем пути за время своего недолгого земного существования. И, несмотря на все усилия тех или иных людей, никому не удалось ей помочь выбраться из зыбучих песков, в которые она постепенно погружалась.

«Ты – как все остальные! Кому ты здесь нужна?» – Солен вспомнились ее слова. Ею вдруг овладело чувство страшной вины, поразив ее так сильно, как в тот день кулак Синтии ударил по ее компьютеру. И тогда Солен стали одолевать вопросы. А что бы произошло, если бы тогда она взялась ей помочь?

Сальма прервала ее размышления. Солен нисколько не виновата в этой трагедии, так же как и остальные женщины Дворца. Синтию погубил вовсе не шум в коридоре, вовсе не коляски африканских мамаш, вовсе не квартира-студия, которую она требовала на другом этаже, да так и не добилась. Убило ее то, что она никогда и ни от кого ни капельки, ничуточки не получила главного – любви. И эта пустота в ней с самого детства, это отсутствие любви никогда и ничем не смогло заполниться. Это была бездна, провал, который никто и ничто не могло забить собой, ни любовь к сыну, ни любая, самая твердая и жесткая материя на свете. Можно сменить комнату, можно переехать в другой округ, город или страну, но свое собственное душевное неблагополучие всегда будет с тобой, так сказала Сальма.