Женщины Девятой улицы. Том 3 - [53]
Некоторые художники шутили: «У наших женщин яйца больше, чем у мужчин», – ведь их путь в творчестве гораздо труднее[706]. Да, он был труднее, но все же не совсем непроходимым, как это и продемонстрировали немногие, самые решительные.
Выставка «Новая американская живопись» открылась в Париже 13 января 1959 года[707]. До этого она побывала в Швейцарии, Испании, Италии и Германии, но именно во французской столице стала самым значительным событием. Париж был городом, откуда когда-то стартовало современное западное искусство. И путь его тогда лежал в Нью-Йорк.
Отзывы о той выставке опубликовали 19 парижских изданий. Большая часть рецензий – негативные. В основном всё сводилось к вопросу, который задавала газета Figaro: «Почему они вообще считают себя художниками?»[708]. Однако, хорошо это или плохо, американское искусство было тогда главной темой культурного разговора в Европе. И Портер Маккрей вовсе не беспричинно назвал ту выставку «сенсацией»[709]. А еще в европейской прессе часто мелькало имя Грейс Хартиган. Журналисты, казалось, были очарованы «абстрактностью и экстатичностью» «юной леди из этой группы»[710].
Грейс приехала в Париж в сентябре. Фрэнк занимался последними приготовлениями. Это была первая поездка художницы в Европу, и они с Бобом Кином использовали два этих месяца для большого европейского тура: Испания, Италия, Австрия, Швейцария и далее на север, на историческую родину Грейс, в Ирландию[711]. После прогулок по «слякотным» глухим улочкам Дублина она сказала Барбаре Гест, что этот город «грустнее любого другого города Европы»[712]. И все равно Грейс влюбилась в его убогость и грязь – настолько, что под впечатлением от Дублина написала целых шесть масштабных картин[713].
Ирландия во время того путешествия оказалась для нее самым важным пунктом в творческом плане, а Париж – в личной жизни. Казалось, весь путь с момента переезда в Нью-Йорк вел Грейс к этому моменту. Пребывание в Париже стало кульминацией одного важного периода ее жизни и началом другого, радикально иного.
Однажды Боб, прихворнув, остался в отеле, а Грейс с Фрэнком бродили по левому берегу Сены и остановились перекусить[714]. В 1952 году, когда их дружба только начиналась, ни один из них не мог и представить, что когда-нибудь они окажутся в этом городе вместе: она – как участница крупнейшей художественной выставки на планете, а он – как один из тех, кто отвечает за организацию этого важного мероприятия. Однако отпраздновать невероятные достижения и везение не получилось – день оказался каким-то грустным[715].
Грейс винила в этом работу Фрэнка в музее, в частности то, что на него взвалили слишком уж большую ответственность[716]. На самом же деле грустно было из-за того, что их взаимоотношения менялись, и не в лучшую строну.
Фрэнк считал, что Грейс превращается в то, чего он совершенно не мог терпеть[717]. Тогда, в Париже, он ей этого не сказал, но несколько месяцев спустя, изрядно напившись в «Кедровом баре», выплеснул наружу свое разочарование развитием личной жизни Грейс. Забравшись на стол, он прокричал подруге в лицо, что она стала «буржуазной!»[718]. Он был убежден, что сейчас, на пике карьеры, она демонстрирует трусость.
Когда-то он полюбил ее за решительное неповиновение всему, чего тогдашнее общество ожидало от женщины; ему очень нравились ее картины, каждая из которых безапелляционно и громко заявляла о ее праве на существование и на творчество. Грейс, будучи женщиной и художником, делала то, что он делал как мужчина-гей и поэт. И вот теперь он видел в ее постепенном переходе на образ жизни Боба Кина явные признаки капитуляции.
Фрэнк в кои-то веки неправильно понял и истолковал происходящее с Грейс. Он не сумел осознать, что смятение, вызванное навалившейся вдруг известностью и убившее Джексона Поллока, угрожало уничтожить и его подругу. Несколько лет спустя Грейс призналась Дороти Миллер: «В последние два года в Нью-Йорке у меня были серьезные проблемы с психикой»[719]. В то время она повсюду видела тревожные знаки и, соответственно, искала защиты и убежища.
Она была все той же Грейс, по-прежнему дикой и необузданной, по-прежнему на редкость активной, по-прежнему голодной. Ей просто нужно было немного времени и пространства подальше от Нью-Йорка, чтобы вспомнить себя такой. Фрэнк же этого не увидел. И решил, что она испугалась.
Впрочем, во время той прогулки в Париже гнева и разочарования еще не было – были лишь горько-сладкие воспоминания. На другом обеде, на Монмартре в конце недели, Грейс, Фрэнк и Барбара Гест, сильно напившись, тоже вспоминали свои ранние деньки в Нью-Йорке. А потом Барбара предложила пойти в общежитие «Бато-Лавуар» на Монмартре и отдать дань уважения Пикассо и другим художникам, которые когда-то работали там в полной безвестности.
Все, кроме Фрэнка, с предложением согласились. «Это их история, – раздраженно сказал поэт, – и меня она не интересует. Меня интересует наша жизнь, то, что мы делаем сейчас»[720]. И действительно, в будущем люди станут совершать паломничества в места, где они работали и развлекались. «О Барбара! Как ты думаешь / в нашу честь что-нибудь когда-нибудь назовут? / и как – например, как улица Анри Барбюса или / Утиный ураган?» – игриво писал Фрэнк в стихотворении «С Барбарой в Париже»
