Женщины Девятой улицы. Том 3 - [46]

Хелен устроила мастерскую в большой комнате рядом с кухней с большой французской дверью, ведущей на веранду. Боб занял несколько небольших комнат на третьем этаже[616]. Времени у них было предостаточно, и пара, объединенная чувством общей цели, отправилась на поиски холста. Художественного холста они не нашли и потому купили простыни из баскского льна[617].

Ждать, пока найдется профессиональный холст, было просто невозможно. Особенно не терпелось Бобу. После многих лет относительного безделья он начал писать масштабные картины, отображающие невероятную энергию и свободу, и считал, что это заслуга Хелен. В письме другу Юджину Гуссену Боб пишет:

Ее присутствие рядом высвободило во мне что-то, что копилось, накалялось и разочаровывало меня годами, и я физически ощутил бесконечный поток всего того, что ждет меня в предстоящие долгие годы – это в некотором смысле довольно ошеломляет, все это наше новое совместное предприятие, и для меня, человека с резко экзистенциалистским взглядом на реальность, невероятно удивительно оказаться вдруг в столь оптимистичных обстоятельствах. Я едва поспеваю за этими изменениями[618].

Новый опыт ошеломил и Хелен. Они оба были одновременно невероятно расслаблены и при этом чрезвычайно заняты. В письме Грейс Хелен рассказывает:

Сейчас пять вечера, я сижу на крыльце в купальнике, потягиваю вермут, слушаю отличный джаз на портативном радио… До этого мы оба много работали. Я думала, что после стольких месяцев безделья я буду страдать от реальной боли нового рождения, но как-то всего за три дня начала писать и продолжаю, как одержимая. Все чувства и идеи, которые я накопила за это время, вылились наружу, и я просто не успеваю фиксировать материал. Некоторые результаты так и выглядят, и теперь я думаю, что нужно будет сделать шаг назад, посмотреть, подумать, пересмотреть все и попробовать еще раз… Стены нашей старой виллы на всех этажах медленно, дюйм за дюймом, покрываются нашими работами. Это такой красивый и потрясающий опыт, который мы приобретаем вместе. Мы вместе смотрим, мы разговариваем, мы поощряем друг друга. Это такая радость…[619]

Несмотря на относительную изолированность, новости о карьерных успехах Грейс все же доходили до Хелен. «Мы прочли о тебе Time, сидя на веранде в Гранаде, – писала Хелен. – Какой невероятный, должно быть, опыт. Ты хорошо выглядишь. А как ты себя чувствуешь? Кажется, они цитировали тебя в характерном для Time разрушительном стиле, но какая, черт возьми, разница – ведь значение имеет только твоя картина, которая говорит сама за себя»[620].

Грейс, тоже попивая вермут, писала Хелен: «Стою у окна, выходящего на Эссекс-стрит, наблюдаю за каплями полуденного летнего дождя на оранжевых лепестках моих ноготков – я тут стала городским садовником». Она рассказывала подруге, что редко покидает мастерскую и искренне наслаждается меланхолией, которая всегда приходит к ней вместе с летом в этом большом городе. Грейс тоже планировала поездку в Европу, ей хотелось посмотреть выставку «Новая американская живопись». Путешествовать она отправится в компании с Бобом Кином.

«Я, в общем-то, люблю его, нуждаюсь в нем и завишу от него, – доверительно писала она Хелен. – Какой же ты была мудрой, что дождалась Боба, и какой же таинственный инстинкт заставил тебя дождаться его в то время, как, должно быть, было так легко и утешительно в определенные моменты жизни согласиться на что-то меньшее»[621]. Выписывая эти слова, Грейс, очевидно, думала о том, как бы и ей самой наконец на что-то «согласиться», обменять тайну на комфорт с кем-то, кто был бы ей хотя бы наполовину так же дорог, как Боб Хелен. На пике творческой карьеры инстинкты выживания заставляли Грейс страховаться.

Идиллию Хелен и Боба Мазервелла омрачали только два обстоятельства. Когда Боб вспоминал дочек, живущих с матерью в Вирджинии, он превращался в мрачного меланхолика. Он тосковал так сильно, что Хелен какое-то время не позволяла приходить к ним людям, у которых были дети[622]. Второй проблемой были испанцы. Боба чрезвычайно раздражало, что ему пришлось сдаться Франко в тот момент, когда он снова влюбился в страстную, замученную страну. Испанские рецензии на выставку «Новая американская живопись» (на ней в итоге выставлялись все отобранные ранее картины Боба, кроме «Элегии»)[623] демонстрировали огромный аппетит этого народа к современному искусству и его готовность искать в нем послания для себя. Критик из барселонского журнала Revista писал:

При входе в зал тебя охватывает странное ощущение магнетического напряжения; как будто то, что сконцентрировалось на холстах, вот-вот с них спрыгнет. Это другие мифы, другие боги, другие идеи, отличные от доминирующих в настоящее время в Европе…

Каждая картина – исповедь, интимный разговор с Богом, предполагающий принятие либо отвержение внешнего мира, но всегда верный глубинной идентичности, в центре которой находится совесть. Эта живопись – неразрешимая загадка для тех многих, кто желает понять ее значение, не проникаясь ее состоянием[624].

Мало того что Боб и Хелен оказались исключенными из этого важного диалога о современном искусстве и современном обществе – им было отказано в доступе к богатствам великого прошлого Испании. Не желая признавать поражения, в середине июля Хелен сообщила одному из друзей, что они возвращаются в Испанию и уже наметили маршрут. Месяц спустя пара тайно добралась до пещеры в Альтамире