Женщина при 1000 °С - [23]

Зайдя в отель, папа, конечно же, первым делом направился в туалет и до тех пор, пока не пришла мама, промешкал там, слушая, как пьяный в лоск сотрудник «Эймскипа»[55] расточает похвалы его отцу Свейну, основавшему эту компанию: «Твой папаша был просто вы-да-ющийся человек! А что, ему там в посольстве не скучно?»

И так все сошлось одно к одному: когда папа наконец вышел из мужской уборной отеля «Исландия», его взгляд упал на девушку, которая вместе с подругой только что села за столик — дебелорукая пышнобровая покорительница со Свепнэйар, у которой были трое на сердце и еще один в баре.

Сквозь гомон танцующей публики светловолосый зефир шепнул ей что-то важное, и она обернулась как раз в тот момент, когда папа проходил мимо. Темно-красная помада обожгла его душу, а также черные брови и голубые, как морская галька, глаза. И кожа белая — равномерно белая, подобно «белому штилю» на море близ этих сказочных островов. Папа не умел обращаться с девушками ни до этого, ни после, но тут он ощутил какой-то очаровывающий прилив уверенности в тот самый миг, когда под взглядом брейдафьордских глаз его сердце замерло, а в висках застучало.

Мама покосилась на свою подругу, и они вместе ухмыльнулись: вот они какие, рейкьявикские парни!

Два стакана спустя он, будто лосось, протискивающийся наперерез сквозь косяк сельди, протащился через танцпол и завершил свой путь возле ее столика. («Значит, подружки выбрали себе столик прямо у танцпола!» — кричу я из яичников своей матери.) Пошатываясь, он занял место и принялся дурачиться: вытянул руки по швам и выставил правую ладонь, а правую ногу поднял и загоготал, как будто изображал гуся, пытавшегося помочиться по-собачьи. Он проделал это по крайней мере трижды: изобразил гуся, который пытается поднять ножку по-собачьи. Мама отнеслась к этому вздору с поистине исландским смирением и одарила его тремя улыбками из пяти возможных. (Ни одна женщина не устоит перед мужчиной, который ради нее начинает вести себя по-дурацки — это, без сомнения, означает признание в любви.) Потом она пересела на другой стул, как раз за миг до того, как моего отца поразила в затылок невидимая молния, и притянула его на освободившееся сидение.

— Как тебя зовут? — спросил он мокрыми губами.

— Что? — (В этот момент оркестр играл польский рил.)

— Как тебя звать?

— Гвюдрун Марсибиль.

Мама бросила взгляд на свою подругу Берту, которая сидела по другую сторону столика: противоречивое выражение лица и черные кудри.

— Что?

— Гвюдрун Марсибиль.

Мама снова бросила взгляд на Берту, которая сидела по другую сторону столика с усмешкой на лице: подбородок — большой, глазки — маленькие, а между ними — расстояние в ладонь.

— Гвюдрун Марсибиль… — повторил он за ней и испустил пьяный вздох; так бегун, по окончании дня достигший финиша и услышавший свой результат, повторяет его про себя, прежде чем дать себе отдышаться. — Гвюдрун Марсибиль….

— А тебя?

— Что?

— Тебя как зовут? — (В голосе усмешка.)

— Меня? Меня — Ян Флемминг. Ян Флемминг Педерсен Хавтрой.

— Ты датчанин, что ли?

— Я такой датский датчанин, что дальше некуда, и ничего я с этим поделать не могу! — он потянул кожу возле правого запястья пальцами левой руки и отпустил как резинку. Он проделал это еще раз, а потом изо всех сил ударил себя по руке, потом по голове, потом дал самому себе пощечину. — Вот не могу, и все тут! Такой, черт возьми, датский, что дальше некуда!

— Но ведь ты хорошо говоришь по-исландски?

— Ты замужем?

— Да.

— И где же он?

— Вон он.

— Где?

— Вот.

Она указала на малорослого большеголового мужчину, который шел к их столику с бутылкой вина, тремя бокалами и архисерьезным лицом.

— Этот лобастый?

— Да. (Смех.)

— И как его зовут?

— Алли.

— Алли?

— Ну да, Адальстейнн.

— Адальстейнн?

— Ага. Или просто Стейнн[56].

— Или Стейнн… Он, что ли, сам не может определиться? Вот если б я был твоим женихом… А у тебя глаза как камешки. Два камешка.

— И что?

— А можно, я их себе возьму?

Он выговаривал слова нечетко. У него заплетался язык от пьянства, а вихор надо лбом отчаянно трясся.

— Себе?

— Да. Можно их взять себе?

И тут случилось нечто странное, наверно, в ткани судьбы спустилась петля, иначе это никак нельзя было объяснить.

— Да-да…

Малорослый лобастый мужчина подошел к столику и поставил на него свои три бокала и бутылку. Вино в ней было, судя по всему, испанское. Он сказал что-то, что никто не расслышал, и уселся напротив мамы. Его серьезные глаза под непомерным лбом были как две хижины под высокой горой. Он наполнил бокалы. Выглядел он при этом неловко, как будто предлагал другим вино впервые в жизни.

— Алли, это… это Ян… э-э-э, Флемминг, да? А тебя в самом деле зовут Ян? Ты вовсе никакой не Ян. Ты исландец.

— Это Бьёрнссон, буржуйский сынок, — сказал лобастый на удивление сильным грудным голосом, который струился из его тщедушного тела, словно канат из лодки.

— Правда? А ты его знаешь? — спросила мама.

— Я думал, что таким желторотикам пить нельзя.

Это произнес голос-гора сквозь пьяный гомон.

— Что? — переспросил папа из глубин хмеля. Два камешка, которые дала ему мама, он положил на столе перед собой и улыбался им потаенной улыбкой.