Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов - [188]

Явный перелом в эпистолярных отношениях европейского периода очевиден в письме Берберовой от 15 апреля 1949 года, в котором она впервые обращается к Кузнецовой и Степун вместе («Дорогая Галя и дорогая Маргарита Августовна»), подчеркивая как признание их неразрывности, так и свое разное отношение к каждой из них: интимно-доверительное к первой и уважительно-официальное ко второй. Завершая письмо, Берберова шлет обеим привет и выражает надежду, «что несмотря на редкие письма, мы все-таки будем помнить друг о друге».

До начала переписки Берберова и Кузнецова были, вероятнее всего, мало знакомы друг с другом: принадлежа к общему для обеих литературному миру парижской ветви эмиграции и к одному поколению, они все же идентифицировали себя с разными его кругами. Кроме того, во второй половине 1920-х годов обе они были еще сравнительно недавними парижанками: Кузнецова с мужем приехала в Париж из Праги в 1924 году, Берберова с Ходасевичем — от Горького из Сорренто весной 1925 года. По воспоминаниям Берберовой, первая встреча произошла зимой 1926/27 года в парижской квартире Буниных[1566]; более близкое знакомство состоялось летом 1927 года, когда Ходасевичи навестили грасский дом Буниных, в котором с весны жила и Кузнецова. Об этом визите сохранилась весьма показательная и в высшей степени оценочная запись в «Грасском дневнике», свидетельствующая, с одной стороны, о различии личностей и жизненных позиций Берберовой и Кузнецовой, определяющем специфику их гендерных ролей, с другой — о неоднозначности отношения Кузнецовой к Берберовой, о которой последняя вряд ли подозревала:

Когда показывали гостям дом, Берберова задержалась в моей комнате и стала расспрашивать о моих литературных делах, причем рассказала, что ее рассказ принят в ноябрьскую книжку «Современных записок», т. е. в ту же, где должны быть мои стихи, — а другой будет в «Звене», в ближайшем номере. ‹…› Еще раз я подивилась тому, какая у нее завидная твердость воли и уверенность в себе, которую она при всяком удобном случае высказывает (курсив мой. — О. Д.)[1567], [1568].

В это время Берберова и Кузнецова занимали сходное положение в литературной иерархии — молодые начинающие писательницы под патронажем известных литературных мэтров, с которыми состояли в близких отношениях: Берберова — в роли жены Ходасевича, Кузнецова — в официальной роли ученицы Бунина, что, впрочем, не делало ни для кого тайной ее истинную роль его возлюбленной (В. Яновский в своих воспоминаниях называет Кузнецову «последним призом Ивана Алексеевича в смысле романтическом»)[1569]. Обе отчасти тяготились обусловленной этими ролями зависимостью: стремившуюся к полной свободе Берберову неудовлетворенность своим положением и статусом привела к уходу от Ходасевича «ни к кому» весной 1932 года; для более осторожной и эмоционально зависимой Кузнецовой история отношений с Буниным завершилась уходом от него к Маргарите Степун в первой половине 1930-х[1570].

Как Берберова, так и Кузнецова обладали типом сексуальности, который в терминах эпохи было принято называть «специфическим», при этом Кузнецова, достаточно поздно осознавшая это обстоятельство, уже в 1930-х годах открыто сделала окончательный выбор гендерной идентичности и до конца жизни оставалась верной ему, тогда как Берберова с юности и до весьма зрелого возраста экспериментировала с нею, последовательно и/или параллельно осциллируя между мужским и женским вариантами и каждый раз выбирая независимость от партнера/партнерши, т. е. одиночество.

Однако при всем очевидном сходстве не менее очевидны и существенные различия в типе личности, складе характера, жизненном опыте, эстетических и художественных пристрастиях двух писательниц, находившие выражение в ролях, которые каждая из них принимала для себя и приписывала противоположной стороне, и в отличных друг от друга автообразах, экстраполируемых вовне, в том числе и в эпистолярном общении друг с другом.

Берберова в непродолжительной довоенной переписке придерживается заданной в личном общении роли самодостаточной сильной личности, ориентированной на преимущественно мужской тип поведения, и подчеркнуто феминной роли Кузнецовой — слабой, зависимой, «фарфоровой» — и возвращается к этой оппозиции в письмах 1940-х годов, слегка адаптируя прежние роли к новой ситуации. К этому времени различия между корреспондентками уже существенно превышали сходство. С одной стороны, их все еще объединяли принадлежность к одному поколению и одной ветви диаспоры (парижской, т. е. столичной по межвоенным эмигрантским меркам), сопоставимый экзистенциальный и творческий опыт и не вписывающаяся в нормативную гендерная принадлежность, о которой ни одна из них довольно долго не упоминает прямо, но которая легко реконструируется из контекста. С другой, сохранились различия в жизненной позиции (у Берберовой — активная, подчеркнуто маскулинная, у Кузнецовой — пассивная, подчеркнуто феминная), к которым добавился различный опыт военных лет, различный статус к моменту возобновления переписки и связанные с ним неравные экзистенциальные и творческие возможности. Берберова, находясь в заведомо сильной позиции, откровенно патронирует Кузнецову, не скрывая собственного превосходства: сообщает о своих достижениях за истекшие годы, о вышедших книгах, предлагает и оказывает практическую помощь (присылает еду, одежду, мелкие вещи), лансирует произведения находящейся в глубокой эмигрантской провинции Кузнецовой в парижские издания. Но при этом, следуя тактике Гиппиус, Берберова сама использует или пытается использовать свою протеже: неоднократно запрашивает ее о возможности издания и/или переиздания своих книг в Германии в оригинале или в немецком переводе, справляется о публикациях в послевоенной немецкой периодике, о возможности устроить в Мюнхене свой творческий вечер с продажей билетов и пр.