Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов - [179]

Мне внушали, что быть барышней — это буржуазные отрыжки. Когда папин коллега (в 1941 году, девочке тогда было 13 лет. — Н. М.) назвал меня барышней, это было как удар под дых, как самое последнее унижение. Я ответила: «Я не барышня, я — товарищ», — чем очень его обескуражила. Меня и моих девчонок и мальчишек воспитывали в стиле Гайдара. Когда я приехала на работу в тайгу, мы разговорились с товарищами из Таллина. Какая у кого семья была. Меня в семье воспитывали в стиле Гайдара. Я общаюсь со своими бывшими одноклассницами из седьмого класса: мы ржали над всякими проявлениями сентиментальности, женственности. Мама меня учила зашивать и делать швы стежками. Я до сих пор зашиваю с трудом.

У нас в классе была девочка очень красивая, красилась, стала беременной. Это был 9-ый класс после блокады. С 43-го года, когда офицеры стали носить погоны, Сталин дал понять, что у нас не просто страна, а империя. После войны, после того, как девочки стали носить формы, ввели раздельное обучение. Объяснили девочкам, что они — девочки, а мальчикам, что они — мальчики. А до этого — «военная тайна», все одинаковые[1514].

Все одинаковые — так ли? Уничтожение гендерных различий шло по линии превращения девочек в мальчиков, а не наоборот. Унисекс не переставал быть неким гендером, только этот гендер шел вразрез с тем, что до этого времени считалось принадлежностью гендера женского.

Интересно, что как раз в это время появляется рассказ Андрея Платонова «Семен», в котором показывается полная противоположность гендерной переориентации девочек, а именно — необходимость гендерной переориентации для мальчика. Мать Семена, умирая, дала ему вместе со своим благословением и силу воспитать оставшихся на его попечении братьев и сестер. Однако эта сила не срабатывает до тех пор, пока Семен не прибегает к волшебному средству, которым оказывается ее собственная одежда. Надев материнский капот, Семен перестает быть ребенком и более того — он перестает быть мальчиком, существом мужского пола. Теперь он — волшебное существо, дух-охранитель, почти мать или дух матери, помогающей своим детям из гроба. Он сам становится подобием той волшебной куколки или коровы, которая помогала детям-сиротам в сказках. Л. Леви-Брюль называет эту особенность мифологизирующего мышления партиципацией[1515]: раз мать носила платье, платье становится частью матери. То, что для этого превращения понадобился трансвестизм, указывает на глубокие религиозные корни платоновского рассказа. Как пишет в своей книге «Богини» Й. Шрайер, переодевание мужчины в женское платье было одним из обычаев эпохи перехода от матриархата к патриархату, когда мужчина считал, что только идентификация с богиней может принести ему счастье и «освятить» его[1516].

В то же самое время у Платонова появляются и другие рассказы, в которых мать, а точнее, именно покойная мать, оказывается волшебным существом, способным помогать сироте и даже спасать его от смерти — например, в рассказах «Третий сын» или «Полотняная рубаха» (где есть утверждение «Мертвые матери тоже любят нас»[1517]). Можно ли найти в этой тенденции намек на возвращение к культу умерших предков? Но в русских народных сказках мы видим помощь покойных предков и со стороны умершего отца тоже (как, например, в сказке «Сивка-Бурка»), а не только умершей матери (как в сказках «Василиса Прекрасная» с помогающей куколкой или «Крошечка-Хаврошечка» с помогающей коровой).

Может быть, Платонов, утверждавший культ именно матери, уловил то непередаваемое ощущение, характерное для 1930-х годов, что вставало, как пар, «кипучими» всплесками невероятного восторга над праздничными толпами людей на демонстрациях? Тогда это называли энтузиазмом, и никто не станет отрицать, что этот наплыв безмерных чувств действительно царил в те времена и был для многих определяющим жизнеощущением (и мне самой в раннем детстве, в конце 1940-х годов, довелось пережить этот энтузиазм во время демонстраций).

Что же это было такое — буквально «кипучее», как в песне «Москва майская» эксплицитно названа не только «Москва моя», но и «страна моя»? Что это за кипящая субстанция поднимается над восторженными толпами, чтобы, как пар, превратиться в подобие облаков, способных пролиться на землю живительным дождем? И имеет ли пребывание этой субстанции в двух агрегатных состояниях (как пар и как жидкая вода) какое-то отношение к тому культу матери, который Платонов утверждал в своих рассказах?

Культ Матери как базового символического образа богини плодородия, известный с самых древних времен, выстроен по модели трех миров, или трех ипостасей богини (подобно трем агрегатным состояниям воды): газообразное состояние напоминает о воздушной = космической богине, вызывавшей своим лабрисом громы и молнии; жидкое — о богине-дарительнице, дающей жизнь всему на земле; твердое — о богине мудрости, смерти и возрождения. Это «первая святая троица», как пишет одна из основательниц феминистской антропологии Х. Гёттнер-Абендрот[1518].

Этот культ, хотя и не так откровенно, как Платонов, подспудно утверждали и авторы слов созданных в 1930-е годы песен. В этих песнях появляется образ Страны — Родины — как некой управляющей инстанции, которая предстает как живое, одушевленное существо, «посылает» и даже отдает «приказы». Приказы, которых невозможно ослушаться, которым подчиняются с превеликим удовольствием и даже с восторгом. Прислушаемся к таким словам из песен той поры: «Штурмовать далеко море посылает нас страна», «Наша Родина нам приказала», «Когда страна быть прикажет героем», «Страна зовет, ведет и любит нас»…