Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов - [174]
Не ожидал — фельдъегерь привез большое письмо от Лидушки. Эх Лидка не дура ли ты вериш всяким не былицам ну черта ли со мной зделается а ты беспокоишся наводиш справки. ‹…› Разбить твою горячность я не всостоянии сейчас нас разделяют 2500 километров но все же дам телеграмму быть может поймет меня что и здесь она не забыта мной[1491].
Степанов в большей мере остается в поле рефлексии, однако и его дневник обнаруживает метания — от мучительных вопросов и обетов («Готова ли Нинка жертвовать всем, что есть у нее, с чем она связана? Понимает ли она меня, рвущегося туда, где хуже? Будет ли она там работать как равный мне товарищ? Будет ли она считать жизнь и работу наказанием, горьким уделом или, как и я, увидит благороднейшие задачи, которые надо мужественно решать? Будет ли она любить меня? Любить тогда, когда я работу люблю больше? Скажет „да“, и я буду ей обязан всю жизнь. Это будет такое счастье, о котором я думал очень давно»[1492]) до срывов («Было хорошее настроение к Нинке все время. И сама же разнесла его в дым. О гадком противно думать. Приедет может сгладит. Раньше ей ни одного слова»[1493]). Отметим, что у младшего поколения рассказ о внутреннем расколе и сомнениях выражен в текстах обычно в иной, нежели у старшего, жанровой форме и часто требует сниженной лексики.
Эго-документы «младшего поколения» свидетельствуют как об успешных (хотя и отчетливо ученических) усилиях по овладению новыми формами «языка чувств», так и о неустойчивости этих намерений и умений в условиях, по выражению психологов, «низкого ресурса». Тем не менее позицию жены как самостоятельного субъекта, возможность и даже неизбежность собственных решений «подруг» никто из них не оспаривает. Мужчины активно участвуют в строительстве семьи, беспокоятся о здоровье: «Да живя со мной ты не видиш жизни треплеш свое без того подорванное здоровье, востановить которое моя цель и обязанность…» (запись Шишлина от 26 января 1934 года)[1494]. Они поддерживают материнский статус жен (Шишлин впоследствии усыновил племянника жены), однако ценность семьи в их декларациях уступает ценности общественного служения, и это принципиальная позиция, требующая от них самих постоянного подкрепления собственной решимости: «Наш долг и задача укротить авторитет, дать почувствовать силу Советской власти и в тундре среди туземцев-диких, таких же как здешняя природа» (запись Шишлина от 26 января 1934 года)[1495]. Это и утверждение собственной мужской позиции, и полное сомнений ожидание участия жены в своем «мужественном решении». В кризисные моменты, когда потребность вернуть себе утраченное доверие партии велика (так было, например, у Степанова после освобождения), эти приоритеты находят выражение и в служебных документах. Так, заявление Степанова от 14.12.1939 года в отдел кадров ЦК ВКП(б) с просьбой «командировать, послать меня на Север на любой участок, на остров, судно, северную стройку» он заканчивает словами: «Имею семью: жену и дочь 7 лет. Могу ехать один»[1496].
Таким образом, жены поколения самовыдвиженцев имели статус подруг с очень широкими полномочиями: им принадлежала полнота выбора, ограниченная, однако, постоянными напоминаниями о том, что долг мужа перед партией/«органами» неизмеримо выше долга перед семьей. Получая подтверждения любви от мужей, они тем не менее не могли не чувствовать обязательств по отношению к своей роли, которые транслировались им и через образы классической и современной массовой литературы, и со стороны мужей.
Мемуары М. А. Васильевой и Е. Г. Банниковой, написанные во второй половине 1960-х и в 1970-х годах, представляют собой тексты, где личная и семейная память оказываются скорректированы сильной зависимостью от позднесоветского дискурса. Получив заказ на воспоминания о мужьях-директорах к юбилеям предприятий, вдовы в первую очередь ориентируются на сформированный официальный газетный дискурс, в котором завод/заповедник позиционируется как дело жизни, «детище» его основателя, а роль жены заключается в поддержке мужа-руководителя. Поскольку речь идет о руководителях предприятий, для вдов особую роль играет (само)цензура.
Реконструкция фабульной канвы профессиональной и семейной жизни директоров крупных советских учреждений в соцреалистическом ключе ожидаемо предлагает не историю взаимоотношений мужчины и женщины, но наполнение конкретным фактическим материалом идеализированного образа «первого директора», для которого завод/заповедник стал «детищем», выпестованным ценою собственной жизни. При этом сама автор воспоминаний остается в тени воссоздаваемой ею фигуры мужа, а характеристика директора как семьянина устойчиво занимает последний абзац повествования либо вообще служит «дополнением» основного текста (как у Васильевой).
Банникова создала несколько версий воспоминаний о муже (начиная с 1967 года), вписав его фигуру в общий контекст строительства Уралмаша; аналогичным образом (история мужа-руководителя — история создания предприятия) строится и очерк Васильевой
