Женщина из бедного мира - [5]

Вечером, когда Конрад ушел, меня охватило грустное настроение… Вдруг стали волновать слухи, распространявшиеся в городе. Говорили, что немцы уже в Хаапсалу и наступают дальше. Сердце предчувствовало недоброе. Конрад был большевик, и я боялась за него. И мы еще не повенчаны…

Цветы с последней вечеринки: один, красный, — от него, другой, белый, — неизвестно от кого. В комнате холодно. Газеты тепла не давали. Топить ими не хотелось. Появилось желание кому-нибудь написать, с кем-нибудь обменяться мыслями. И я написала Теодору Веэму и Элли Ала, своим знакомым по школе. В другое время я бы им не стала писать, но в тот вечер написала. Сейчас я думаю: толкнуло меня то, что отодвигалась наша свадьба.

Было холодно.

3

И затем последовали дни, — я назвала бы их счастливейшими в своей жизни, хотя, кроме ощущения счастья, в них было что-то жуткое. Они словно подняли меня на вершину, с которой открывался прекрасный вид, а под ногами зияла пропасть. Голова кружилась от страха, какого-то страха, временами меня бросало в жар, будто проснувшегося — весть о пожаре. И может быть, это пробудило во мне ту злость, которая впоследствии стала всеобъемлющей и безвозвратно привела меня к «бунтарям».

События развивались так, что мечта моя сбылась: я оказалась наедине с Конрадом. Мы нашли себе уютную комнатку в отдельном домике с участком и поселились там. Если бы жизнь шла по-прежнему, нам бы нечего было и желать. Но наутро все изменилось: немцы оккупировали город. Еще в субботу я была на службе, все казалось нормальным. Ходили только слухи: одни говорили, что приближается белая гвардия, другие — что идут немцы. Внешне ничего тревожного не замечалось. Но на сердце было беспокойно. В тот день оно ныло, особенно когда я глядела на Конрада. Однако на работе я веселилась, смеялась, пела, танцевала. Да, я была там последний раз. В понедельник в городе уже хозяйничали немцы.

Мы остались без денег. С помощью Конрада я надеялась как-то протянуть, пока удастся покинуть Таллин. На первых порах я хотела остановиться у матери, а там видно будет.

Я бывала счастлива, но только до тех пор, пока Конрад оставался со мной. Если ему надо было уйти куда-нибудь надолго — в душе моей словно воцарялись сумерки. Было тяжело торчать в комнате без дела, хотелось действовать, работать, употребить куда-то избыток сил, чем-то занять время. Но разве можно было найти работу при таких обстоятельствах? С ума сойдешь, находясь без дела.

Я ходила по улицам, и было противно смотреть на немцев. «Чего они хотят? Набросились, как псы, на трудовую республику, на страну, до которой им не должно быть никакого дела». В воскресенье, двадцать первого февраля они намеревались провозгласить «независимую демократическую республику», но что-то помешало этому.

Уже на следующий день на всех уличных фонарях красовалось немецкое: «Ich befehle»[1]. Крупная буржуазия торжествовала. «Посмотрим! — со злостью подумала я. — Это же бессмысленно, так не может остаться. Бароны и их подручные не удержатся, падут с позором и унижением».

Хотелось бежать от всего этого. Опомниться, оглядеться и броситься в водоворот революционной деятельности. Возвестить снова: «Рабочие! Труженики всей планеты, — объединяйтесь!»

«Придет время, — думала я, и это мне хорошо запомнилось, — когда и немецкий рабочий освободится от полицейского кулака. Но до того придется покинуть Эстонию». Да, уже тогда почему-то меня тянуло в Россию. Быть может, я подсознательно угадывала свою судьбу.

«А Ханнес?» — спросила я себя. Решила, что он поступил правильно, скрывшись. Ходили слухи, что немцы будут преследовать оставшихся деятелей. Что еще было делать, как не уйти от несправедливости или даже от смертной казни. Я пришла к выводу, что и нам с Конрадом не остается ничего другого, как скрыться. Я боялась больше за него, чем за себя.

Все изменилось. Вокруг царила какая-то пустота. Не было работы. Не было и места, куда пойти, не с кем было перемолвиться словом. Всюду надо было страшиться предательства. В Рабочем доме пировала буржуазия. Большевистская партия была разрознена. Провели несколько подпольных собраний. Мне очень хотелось принять в них участие (с детских лет у меня было стремление ко всему таинственному и запрещенному), но Конрад не разрешил. Он сказал, что не хочет подвергать меня опасности. Но когда он уходил один, на меня наползал страх и я не знала, что делать со временем. «Нужно поскорее скрыться, — снова и снова повторяла я себе. — Будь что будет — мы с Конрадом не останемся здесь. Туда — к свободе!»

А что там, где свобода? Там нас должны были ожидать желанная весна, солнце, цветы, любовь. Неплохо бы поселиться на морском берегу (где-нибудь на юге, в Крыму) и жить в отдельном домике с любимым человеком. Об этом было так хорошо мечтать, так сладко билось сердце! И опять все мои мысли тянулись к Конраду, к его любви. Конрад полностью завладел моими чувствами, и, когда он возвращался, снова все было хорошо и исчезали последние крупицы сомнения и страха. С ним я чувствовала себя от всего защищенной, спокойной, обеспеченной.

Я думала: «Пусть у меня возьмут все, — ах, да! я же бедная, — но пусть оставят мне мое солнце, мое счастье, мою единственную радость — Конрада! Я люблю его больше всего на свете. Но счастье и в жизни, счастье в здоровье. Дай же бог здоровья Конраду, и пусть доживет он — о чем я мечтаю — до седых волос, дан бог ему силы и счастья».