Женщина - [14]

Потом она стала забывать простые действия и назначение вещей. Не могла расставить тарелки и стаканы на столе, выключить свет в комнате (она забиралась на стул и пыталась выкрутить лампочку).

Она одевалась в поношенные юбки и штопаные чулки и не давала их снять: «Ты у нас, верно, в богачки заделалась, раз всё выбрасываешь». Спектр ее чувств сузился до двух эмоций – гнева и подозрительности. В каждом слове ей мерещилась угроза. Насущные заботы стали для нее постоянным мучением: купить лак для волос, выяснить, когда придет врач, сколько у нее денег на сберегательной книжке. Временами у нее случались приступы нарочитого оживления, она хихикала без причины, желая показать, что совершенно здорова.

Она перестала понимать то, что читала. Сновала из комнаты в комнату и бесконечно что-то искала. Она опустошала свой шкаф, раскладывала платья и сувениры на кровати, потом возвращала всё на другие полки. А на следующий день начинала всё заново, словно не могла найти идеальное расположение. Как-то в январе, субботним вечером она запихнула половину своей одежды в пластиковые пакеты и зашила края нитками. Когда она не убиралась, то сидела на стуле в гостиной, скрестив руки, и смотрела перед собой. Ничто больше не приносило ей радости.

Она забывала имена людей. Церемонно называла меня «мадам». Не узнавала внуков. За столом спрашивала их, хорошо ли им здесь платят. Она думала, что живет на ферме и это другие работники, как и она. При этом она понимала, что с ней что-то не так, – ее стыд, когда она прятала под подушку испачканное мочой белье, и тихий голосок из постели однажды утром: «Оно само». Она цеплялась за мир изо всех сил. Неистово, неровными стежками шила и складывала стопками шарфы и носовые платки. Стала привязываться к предметам – например, всегда ходила со своей косметичкой и чуть не плакала, если не могла ее найти.

За тот период я дважды попадала в аварию по своей вине. У меня постоянно болел живот, было трудно глотать. Я срывалась по любому пустяку, всё время хотелось плакать. А иногда, наоборот, мы с мальчиками истерически хохотали, делая вид, что мамины провалы в памяти – это розыгрыш. Я рассказывала о ней людям, которые ее не знали. Они молча смотрели на меня. Мне казалось, что я тоже схожу с ума. Однажды я несколько часов бесцельно колесила по сельским дорогам до самой ночи. Я завела роман с мужчиной, который был мне неприятен.

Я не хотела, чтобы мама впадала в детство. Она «не имела права».

Она начала разговаривать с воображаемыми людьми. Когда это случилось впервые, я проверяла работы. Я заткнула уши и подумала: «Это конец». Потом написала на листке бумаги: «Мама разговаривает сама с собой». (Тогда я сделала это просто для себя, чтобы легче было вынести. Теперь я пишу те же самые слова, но уже чтобы донести, объяснить.)

Она больше не хотела вставать по утрам. Ела только молочные продукты и сладкое, от остального ее рвало. В конце февраля врач отправил ее в больницу в Понтуазе, где ее положили в гастроэнтерологическое отделение. Через несколько дней ей стало лучше. Она пыталась сбежать из палаты, и медсестрам приходилось привязывать ее к стулу. Впервые я помыла ее вставные зубы, почистила ногти, намазала лицо кремом.

Через две недели ее перевели в гериатрическое отделение. Это небольшое современное четырехэтажное здание за больницей, окруженное деревьями. Пациенты (в основном женщины) распределены следующим образом: на втором этаже – те, кто находятся там временно, на третьем и четвертом – те, кому разрешено оставаться до самой смерти. Четвертый этаж – для пациентов с инвалидностью и расстройством интеллекта. Палаты двухместные и одноместные, все светлые и чистые. Обои в цветочек, гравюры, настенные часы, кресла из искусственной кожи, небольшой санузел. Комнату для постоянного проживания иногда приходится ждать очень долго – например, если минувшей зимой было мало смертей. Маму поместили на второй этаж.

Она говорила взахлеб, пересказывала сцены, которые, как ей казалось, видела накануне – какое-то ограбление, тонущего ребенка. Утверждала, что только вернулась из магазина и там было полно народу. Ее снова мучили страхи и приступы злости: она возмущалась, что работает как лошадь, а ей не платят; что ее преследуют какие-то мужчины. Встречала меня в ярости: «Я просто нищенствую в последнее время, не хватает даже на кусок сыра». Носила в карманах ломтики хлеба, оставшиеся с обеда.

Но, несмотря ни на что, она не сдавалась. К религии она охладела, больше не просилась в церковь, не носила четки. Она хотела выздороветь («Врачи обязательно выяснят, что со мной») и уехать из больницы («С тобой мне было бы куда лучше»). Она ходила по коридорам до полного изнеможения. Требовала принести ей вина.

В апреле я однажды пришла в полшестого вечера, и она уже спала, лежа поверх покрывала в одной комбинации и подогнув колени, так что было видно ее половые органы. В палате стояла духота. Я заплакала. Это ведь была моя мама, та же самая, что и в моем детстве. Ее грудь пересекали тонкие синие жилки.

Прошло восемь недель – срок, на который ей изначально выделили палату. Мне удалось перевести ее в частный дом престарелых, но лишь на время: там не принимали «с провалами в памяти». В конце мая она вернулась в гериатрическое отделение больницы в Понтуазе: на третьем этаже освободилось место.