Женщина - [16]

Глубокое волнение сковало Йоко, она не в силах была двинуться с места. Потом волнение сменилось безразличием. «А, будь что будет!» – решила она и, поблагодарив хозяйку, вышла. Ехать никуда не хотелось. Даже намерение навестить Садако и попрощаться с нею так, чтобы она не догадалась ни о чем, теперь тяготило Йоко. Какой в этом смысл? Как может она думать о других, пусть даже о единственной любимой дочери, в которой течет ее кровь, если не знает, что будет с нею самой в следующее мгновение? Йоко вернулась в лавку, купила почтовой бумаги, попросила тушь и кисточку и написала кормилице коротенькое письмо. «Я собиралась перед отъездом зайти к Вам, но не смогла. Поручаю Садако Вашим заботам и в дальнейшем. Посылаю немного денег». Она вложила деньги в конверт и покинула лавку. Странно, рикша все еще ждал ее у входа. Откинув полог коляски, Йоко скользнула взглядом по табличке, где были указаны номер рикши и фамилия хозяина.

– Я пойду пешком. Доставь письмо по указанному адресу. Ответа не нужно… Здесь деньги. Их довольно много, будь осторожен, – распорядилась Йоко.

Рикша удивленно посмотрел на женщину, так спокойно доверившую большую сумму человеку, которого видит впервые, и отправился в путь, таща за собой пустую коляску. Опираясь на зонтик, Йоко в глубокой задумчивости шла по Коисикава. Сгущались сумерки, по улице одна за другой тянулись повозки крестьян, возвращавшихся из города.

Переполнявшая душу Йоко печаль отдавалась в висках тупой болью, так бывает после похмелья. Рикша уже скрылся из виду. Йоко намеревалась идти прямо домой, на Кугидана, но какая-то сила повлекла ее вслед за рикшей. Вдруг она обнаружила, что стоит на углу Икэнохата в Ситаи, где жила ее дочь.

Солнце постепенно скрывалось за холмами Хонго. Над городом повисло легкое марево – не то вечерний туман, не то дым из кухонных труб, и сквозь это марево огни уличных фонарей казались пунцово-красными. Воздух милого сердцу Йоко квартала ласкал ее лицо. Губы ее тосковали по теплым, нежным, как персик, щекам Садако. Руки ощущали мягкое и упругое прикосновение тонкого шерстяного платьица. Она уже чувствовала на своих коленях легкое, почти невесомое тельце. В ушах звучал чистый голосок. За почерневшей, местами прогнившей дощатой оградой перед Йоко всплыло улыбающееся личико с ямочками на щеках – ямочками Кибэ… Сладкое томление стеснило грудь. Невольная улыбка тронула губы. Йоко осмотрелась украдкой. Проходившая мимо женщина с любопытством оглядела ее неподвижную фигуру, и, словно уличенная в чем-то дурном, Йоко прогнала улыбку с лица, отошла от ограды и медленно направилась к пруду Синобадзу. Как человек без прошлого и без будущего, она неподвижно стояла на берегу, безучастно устремив взгляд на одинокий цветок лотоса, приникший к воде.

8

Солнце совсем уже скрылось, и только фонари освещали улицу, когда Йоко вернулась на Кугидана. Голова горела, и всякий раз, как коляска подпрыгивала, Йоко болезненно морщилась.

В прихожей стояло несколько пар японской и европейской обуви. Среди них не было ни одной, которая свидетельствовала бы если не о желании установить моду, то хотя бы о стремлении не отстать от нее. Присоединив к этому ряду свои дзори,[16] Йоко представила себе гостиную на втором этаже, где собирались на прощальный обед родственники и знакомые. Она знала, что придут гости, но до чего же ей не хотелось идти к ним! Насколько лучше было бы побыть с Садако. Ах, как ей все опротивело. Ей захотелось тотчас уйти из этого дома, как некогда она ушла от Кибэ, чтобы больше не возвращаться. Йоко собралась было снова надеть дзори, но в этот момент послышался детский голосок, и к Йоко подбежала Садаё.

– Сестрица, не надо… не надо… я не хочу, чтобы ты уезжала. – Вся дрожа, Садаё прижалась к Йоко и спрятала лицо у нее на груди. Сквозь рыдания она, как взрослая, повторяла: – Не надо уезжать, слышишь!

Йоко словно окаменела. Наверняка с самого утра Садаё ходила печальная, никого не слушала и с нетерпением ждала Йоко. Увлекаемая Садаё, Йоко машинально поднялась по лестнице.

Тишину в гостиной нарушал лишь голос госпожи Исокава, торжественно читавшей молитву. Обнявшись, точно влюбленные, Йоко и Садаё подождали, пока собравшиеся произнесут «аминь!», и, раздвинув фусума, вошли в комнату. Все продолжали сидеть, с набожным смирением склонив голову, и только Кото, которого усадили на места для почетных гостей, поднял глаза на Йоко.

Йоко взглядом приветствовала его и, прижимая к себе Садаё, уселась в последнем ряду. Она уже собралась извиниться перед гостями за опоздание, как вдруг дядя, расположившийся на хозяйском месте, с важным видом стал ей выговаривать, будто собственной дочери:

– Почему ты так поздно? Ведь этот обед в твою честь!.. Неприлично заставлять гостей ждать. Мы попросили госпожу Исокава прочитать молитву и уже собирались приступить к трапезе… Где ты, собственно…

Дядя, который никогда не осмеливался открыто сделать Йоко хоть малейшее замечание, как видно, решил, что сейчас самое время заявить о своих правах старшего в семье. Но Йоко не удостоила его ответом и с ясной улыбкой обратилась к гостям, глядя поверх голов: