«Женевский» счёт - [2]

В огненных днях и неделях после операции, когда вероятность смерти перевешивала вероятность жизни, я клял себя за то, что так и не написал главную книгу. Попусту прожита жизнь. Без пользы, холостым грузом уходят со мной все знания, добытые в упорном труде: тысячи книг, журналов — десятилетия настоящей исследовательской работы. А взамен — боль, страдания и чернота…

Однако я выжил, вопреки всем и всему выжил, даже тогда, когда самые близкие люди обсуждали, во что обрядить меня, если я отдам Богу душу. Не сомневались…

После близкие говорили обо мне:

— Он все время болеет, не стоит обращать внимания.

«Не стоит обращать внимания». Слова эти дико слышать, если любишь этих людей.

Я очень надежно скроен — иначе не был бы 5 раз первым в мире и еще раз — вторым (в силе). Около 40 рекордов силы за моими плечами. Тогда об этих рекордах знал и говорил весь мир. Они были необычны. И все сработаны на чистых мускулах, без капли препаратов: ничего, кроме умения вести тренировки и природной силы.

Однако безумное сочетание: тренировки на пределе возможностей (о них знает лишь мой тренер Сурен Петрович Богдасаров) и литература на пределе нервного расходования (иначе не сложится слово, иначе оно будет худосочное, пустое, без страсти и смысла) — подкосило здоровье.

В 33 года профессиональный спорт (в те годы он выступал под названием «большой спорт») окончательно ушел из моей жизни. Зато литературный расход возрос необычайно, доводя до истощения нервными затратами. Я и не щадил себя. Я писал не за деньги, а для людей — это было определяющим, как, впрочем, и в моей спортивной судьбе. Да разве имеются такие деньги — оплачивать жизнь?..

Я служил призванию, готов был погибнуть, но не превращать смысл жизни в наживу, барыш, карьеру. И власть — она безразлична мне. Зачем бороться за нее? Зачем мне покорность других людей? Зачем власть над ними?..

Писательство обернулось десятилетиями суровых испытаний. Само по себе оно постоянно требовало расширения знаний, обработки все новых и новых данных — сотни и сотни книг, документов и т. п. Я привязывался к слову, поклонялся ему. И в одно был слит с откровением В. В. Набокова:

Благоговею, вспоминаю,

творю — и этот свет на вашу слепоту

я никогда не променяю!

Истинно так.

Я писал и читал непрестанно, без отдыха годами, а главное — без надежды на успех. И десятилетиями, переполняясь усталью, слабел…

«Не стоит обращать внимания»…

Не стоит, поскольку всегда ни во что не ставил себя: жил словом, мыслью, рождался заново и умирал в слове, огнем пропускал новые знания, слепо смотрел в будущее, которому не суждено стать моим будущим. Не выйдут мои книги здесь и за границей — тоже: кому нужно там русское слово, да еще какого-то неизвестного литератора? Я всегда помнил, что за жемчужину русского слова — сборник рассказов «Темные аллеи» — Иван Алексеевич Бунин получил… 500 долларов!

Так что ж было ждать мне?..

Я не ведал отдыха (и не ведаю), не ведал ничего, кроме каждодневного каторжного труда. За каждым успехом, не будет преувеличением, тянулся кровавый след. И за это со мной расплачивались равнодушием на грани глумления (все те, к кому я тянулся за добрым словом). Я твердо усвоил: родство по крови — химера. Родство только в душах. Это имеет прямое отношение и к любви между мужчиной и женщиной.

Никто из тех, кто стоял рядом со мной, не хотел взять в толк, что, создавая слово, я теряю жизнь, и лишь крепкое здоровье несло и несет меня по жизни. Без него, этой природной мощи, и еще редкого упрямства — гнить бы мне давно в земле.

Я убедился: истинное творчество — это саморазрушение. Поэтому мне так понятны жалобы на здоровье Льва Толстого, когда читаешь его дневники. Это непрерывные стенания, это невозможность нести себя по жизни. Одна непроходящая болезненность.

Подлинное творчество — это мучительное бытие в одиночестве. Оно захватывающе, но оно и изнурительно и жутковато — все дни один на один с собой. Художник сам себя уничтожает, рождая новую жизнь в слове, музыке, красках…

Родство не означает родства душ, оно формальный признак близости, всего только признак.

…После больницы мне не разрешалось 6 месяцев садиться: только лежать или помаленьку ходить. Поэтому, когда в августе 1983 г. я сел за стол (через каждые 20–30 минут ложился, чтобы растворить боль в пояснице — иначе она буравила мозг), то сразу приступил к заветной книге.

Сюжета не было, он возникал в процессе работы и словно сам взялся руководить мной. Я лишь считывал его из сознания.

Самое важное — провести доказательства. Поэтому в книге столь необычно переплетаются чисто художественные построения со строго документальными, нравственно-философскими и личными. Я откинул сомнения: пусть это публицистика, пусть история, пусть журналистика, пусть что угодно… Важно провести доказательства наиболее убедительно и полно.

28 декабря 1985 г. я вчерне закончил работу и через несколько дней вылетел в Австрию на вторую операцию: предстояло снять с позвоночника металлическую арматуру.

Летом 1986 г. я добавил к рукописи еще одну часть.

Для работы над рукописью мне не надо было навещать архивы, искать документы — основное, что было накоплено за десятилетия, хранилось в памяти. И я написал книгу, по существу не выходя из дому, да, впрочем, я и не смог бы это сделать: после операции я поправлялся медленно и мучительно. Требовали уточнений лишь факты, эпизоды, не было под рукой и развернутой, цельной биографии Александра Васильевича Колчака. Слышал, что существует трехтомная работа о нем С. П. Мельгунова, изданная за рубежом в 30-е годы. Я даже не видел допросов Колчака в издании Центрархива, они у меня были фрагментами. При относительном богатстве моей библиотеки именно этой книги у меня не оказалось, искать же ее было опасно. Привлечь внимание к себе — значит потерять возможность писать. Я работал, полагаясь на знания и те книги, документы, которые находились в библиотеке, собранной мною в 60-е годы на деньги от чемпионатов и рекордов. Лишь этому собранию старых книг я обязан знаниями. Только эти книги помогли разобраться в горах лжи и подлогах, которыми захламлена советская историческая наука.