Жена - [71]
Я помогу ему всего с одним романом – «Грецкий орех». Я придам ему нужную форму, буду работать каждый вечер, возвращаясь из «Боуэр и Лидс». Я поступлю благородно; я нас спасу. Мы оба не желали жизни, наполненной отупляющей рутиной, сонной жизни университетских сотрудников; мы не хотели быть мужем и женой, наряжающимися на вечеринку для преподавательского состава снежным вечером под звуки «Юга Тихого океана». Он уже жил такой жизнью, я видела ее вблизи. Я могла бы даже написать об этом, если нужно. Первые романы всегда отчасти автобиографические, а этот – не что иное, как подробная история первого брака Джо и нашего любовного треугольника – Джо, я, отверженная Кэрол.
– Только один раз, – повторил он.
«Только один раз» – эти слова ничего не значили. «Грецкий орех» был слишком большим романом, и все получилось слишком замечательно; жизнь распахнула перед нами двери, Джо стал таким спокойным и счастливым, а в моей голове звучало предупреждение Элейн Мозелл. Действительно, в то время никому не пришло бы в голову пытаться стать писательницей и отвоевывать себе место в мире, где женщин не уважали, разве что изредка, если те были невероятно талантливыми, красивыми и имели связи с важными мужчинами, как Мэри Маккарти; или, чаще, если они казались пустыми и невыразительными, когда от них хорошо пахло и они расхаживали перед вами в изящном нижнем белье с оборочками. Женщины могли быть ослепительно красивыми и могли быть собственностью; когда они становились писательницами, их труды тоже становились собственностью – точные миниатюры, часто описывавшие определенный маленький уголок мира, но не весь мир. Только мужчинам принадлежал весь мир, и Джо тоже мог стать одним из таких мужчин; ему-то никогда ничего не будет угрожать, и меня он никогда не оставит. А для меня это тоже будет удивительная возможность – я все увижу его глазами, вместе с ним отправлюсь в это путешествие. Я была робкой, во мне не было смелости, я не хотела становиться первопроходчицей. Я была скромной. Мне хотелось чего-то добиться, но я стыдилась своих амбиций. Я была всего лишь девочкой и ощущала себя девочкой, хотя презирала это чувство. Это началось в 1950-е; потом настали шестидесятые, и к тому времени у нас с Джо наладился распорядок, система, определенный ритм и стиль, образ жизни.
Дети росли по большей части с нянями, которые очень нам помогали. Мне постоянно приходилось отдавать детей няням, как всем работающим матерям, и это чуть не свело меня с ума. Они плакали, когда няня их уносила, в отчаянии тянули ко мне свои ручонки, как будто их тащили на электрический стул. Недостатка в нянях не было, хотя иногда нам с Джо приходилось запираться в комнате, а дети колотили в дверь и что-то требовали от нас.
– Сосредоточься, Джоани, – говорил он. – У нас много работы.
Он подкидывал мне сюжеты, рассказывал случаи и дисциплинировал меня, заставлял сидеть вместе с ним в кабинете. Он лежал на кровати, а я сидела за его печатной машинкой. Мы обменивались идеями; он рассказывал байки из тренировочного лагеря, где побывал перед войной в Корее, байки о доме, в котором вырос, об окружавших его женщинах, своей большой розовощекой матери, бабушке и тетках. Иногда я забиралась в кровать и ложилась поперек него, твердила, что я устала, что больше не могу и не понимаю, каково это – быть мужчиной; что я себя исчерпала, но он всегда успокаивал меня и говорил, что все объяснит.
– И кто же тогда я? – спрашивала я.
– Считай себя моим переводчиком, – отвечал он.
Вначале я всегда писала медленно – по одной-две страницы в день вечером, когда возвращалась из «Боуэр и Лидс». Джо раздражался.
– Я понимаю, что не вправе жаловаться, – начинал он.
– Вот именно, – отвечала я.
– Но не могла бы ты, как говорится, подбросить в огонь дровишек? – просил он.
– «Подбросить в огонь дровишек»? Кто так говорит? Хорошо, что не ты это пишешь.
Он стоял за моей спиной и растирал мне плечи. Когда я начинала понимать, куда движется сюжет, уже после того, как мы с Джо все обсудили вечером в кровати и я посидела и подумала, как решить ту или иную сюжетную неувязку, работа шла быстрее и свободнее, и я могла напечатать много страниц подряд. Я ушла с работы и полностью посвятила себя писательству. Обмен веществ у меня тогда работал на полную катушку, и мне не надо было ни останавливаться, ни отдыхать, ни даже есть слишком часто. Джо варил нам кофе, бегал за сигаретами и с радостью возился со мной, пока не был готов черновой вариант рукописи. Тогда я отдавала ему черновик, он садился за машинку и ритуально перепечатывал его начисто. Он сидел и причесывал рукопись, вносил почти незаметные изменения, но главным образом делал это, чтобы познакомиться с прозой, узнать ее и увериться в том, что она принадлежит ему.
