Жена смотрителя зоопарка - [38]

– А меня никто не спрашивал. – Ян сдержанным тоном извинился перед супругой Лейста, подчеркнув, что, поскольку это не его вина, все случилось из-за попустительства ее мужа.

Жена удостоила Лейста тяжелым взглядом, и тот сердито запротестовал:

– Я об этом ничего не знал!

Покидая зоопарк, он приказал Яну явиться в его кабинет на следующее утро в десять, чтобы побеседовать с польским вице-президентом Варшавы Юлианом Кульским, которому придется объясниться по поводу этого скандала. Когда на следующий день трое мужчин собрались в кабинете, стало ясно, что Кульский тоже ничего не знал об этом проекте, и президент Лейст немедленно аннулировал договор об аренде, пообещал наказать нарушителей и спросил у Кульского совета, как продуктивнее использовать зоопарк, не разрушая его. В отличие от Лейста, Ян знал, что Кульский связан с подпольем, и, когда Кульский предложил устроить общественный огород с индивидуальными наделами, Ян улыбнулся, довольный планом, который служил сразу двум целям: дешево накормить местных жителей и представить нацистов правителями, которые радеют о народе. Небольшие участки не испортят зоопарка, а влияние Кульского усилится. Лейст одобрил идею, и Ян еще раз сменил должность: директор зоопарка, управляющий свинофермой и вот теперь – учредитель общественного огорода. Из-за этой работы Яна приписали к департаменту варшавских парков и садов, и у него появился новый допуск в гетто, на этот раз для инспектирования тамошней флоры и садовых участков. По правде говоря, в гетто почти не было растительности, только несколько деревьев у церкви на Лесной улице, и уж точно не было никаких парков и садов, но Ян хватался за любой предлог, чтобы навестить друзей и «поддержать их дух, провезти контрабандой еду и газеты»[40].

В прежние времена Антонина иногда бывала вместе с Яном в гостях у знаменитого энтомолога доктора Шимона Тененбаума, его жены Лони, которая была зубным врачом, и их дочери Ирены. В детстве Ян с Шимоном вместе учились, были друзьями, оба с энтузиазмом ползали по канавам, заглядывая под камни, – Шимон уже тогда обожал всяких жуков. Его божеством, профессией и манией сделался жук-скарабей. Став взрослым, Шимон принялся путешествовать по миру, в свободное время составляя коллекцию, и к моменту опубликования пятитомного исследования жуков Балеарских островов он уже вошел в ряды ведущих энтомологов мира. На протяжении учебного года он директорствовал в еврейской гимназии, а на летних каникулах собирал редкие виды в Беловежской пуще, где жуков было великое множество и в каждом пустом бревне могли скрываться свои крошечные Помпеи. Ян тоже любил жуков, однажды даже руководил исследовательской работой по изучению крупных тараканов.

А Шимон и в гетто продолжал писать статьи и собирать насекомых, насаживая свою добычу на булавки и помещая в коричневые деревянные коробки со стеклянными крышками. Когда евреям приказали переселяться в гетто, Шимон задумался, как сберечь громадную драгоценную коллекцию, и попросил Яна спрятать ее на вилле. К счастью, в 1939 году, когда зоопарк обшарили эсэсовцы и забрали порядка двухсот ценных книг, микроскопы и прочее оборудование, каким-то чудом они не заметили коллекцию Тененбаума, включавшую полмиллиона экспонатов.

За время войны Жабинские и Тененбаумы стали близкими друзьями, которых крепко связала катастрофа их повседневной жизни. Война не только разделяет людей, рассуждала Антонина в своих мемуарах, она также укрепляет дружеские связи и усиливает романтические чувства, любое рукопожатие открывало двери или меняло судьбу. Совершенно случайно, благодаря этой дружбе с Тененбаумами, они познакомились с человеком, который, не подозревая того, очень помог Яну укрепить его связи с гетто.

Однажды воскресным летним утром 1941 года Антонина увидела, как перед дверью виллы остановился лимузин и из него вышел крепко сложенный немец в штатском. Не успел он нажать на кнопку звонка, как она уже подбежала к фортепьяно в гостиной и принялась исполнять громкие, сбивчивые аккорды хора «На Крит, на Крит!» из «Прекрасной Елены» Жака Оффенбаха – сигнал «гостям» спрятаться по своим местам и замереть. Этот выбор композитора многое говорит о личности Антонины и атмосфере на вилле.

Еврей франко-немецкого происхождения, Якоб Хоффманн был седьмым ребенком кантора Исаака Иегуды Эбершта, который по какой-то причине решил однажды сменить фамилию, став Оффенбахом (по месту своего рождения в городе Оффенбах-на-Майне). У Исаака было шесть дочерей и два сына, музыка наполняла жизнь всего семейства, и Жак (Якоб) стал виртуозным исполнителем на виолончели и композитором, который играл в кафе и модных салонах. Жак, насмешливый и веселый, не мог обходиться без розыгрышей, персональных или музыкальных, и больше всего на свете любил дразнить представителей власти – в серьезной Парижской консерватории его так часто штрафовали за разные проделки, что он неделями сидел вовсе без денег. Он любил сочинять популярные танцы, в том числе и вальсы, основанные на синагогальных песнопениях, что страшно выводило из себя его отца. В 1855 году он открыл собственный музыкальный театр. «Из-за вечной невозможности перепоручить мою работу кому-нибудь другому», с улыбочкой объяснял он, прибавляя, что «идея по-настоящему веселой, бодрой, остроумной музыки – короче говоря, музыки, в которой есть жизнь, – постепенно была позабыта».