Жена лекаря Сэйсю Ханаоки - [40]

– Где Умпэй-сан? – Оцуги начала злиться, припомнив, как сын вливал противоядие жене изо рта в рот. Почему же она должна держать чашку сама?!

– Его срочно вызвали на постоялый двор.

Оцуги сбросила с себя руки Каэ, которая хотела помочь ей подняться, и залпом проглотила горячий чай. Во рту осталась неприятная горечь. Оцуги насупилась и легла.

– Тебе не кажется, что этот опыт куда удачнее предыдущего? – спросила она через некоторое время. – Я не настолько слаба, как была ты, так что вполне возможно, мне не придется долго оставаться в постели.

– Разве вы не чувствуете усталости?

– Ну, голова, конечно, немного кружится, я ведь ничего не ела. Но сил у меня гораздо больше, чем было у тебя.

– Да, похоже, так оно и есть. Только вы способны пройти через подобные испытания. Мне так стыдно за себя…

– Я не имела в виду ничего такого. Обезболивающее снадобье наверняка стало лучше, вот в чем все дело. Просто порадуйся за своего мужа.

– Я рада за него. Он тоже будет очень доволен. А теперь вам надо немного отдохнуть.

– Конечно. Подопытному не следует много болтать после такого важного испытания. – Оцуги удовлетворенно закрыла глаза и погрузилась в безмятежную дрему.

Вскоре вернулся Сэйсю. Услышав шаги мужа, Каэ выскользнула из комнаты поприветствовать его.

– Как замечательно, что вы вернулись! Матушка только что очнулась.

– Хорошо.

– Она сказала, что этот опыт – большая удача.

– Почему это?

– Ну, в отличие от меня она не так слаба…

– Это вполне естественно.

– Что ей приготовить?

– Думаю, простая каша вполне подойдет.

Каэ сварила в кухне рис и вышла постирать. Почти всю прошлую ночь она не смыкала глаз, наблюдая за тем, как муж дремлет рядом с матерью, но отчего-то теперь, под плеск колодезной воды, чувствовала себя так, словно только что поднялась с постели после сладкого сна.

Она нисколько не сомневалась, что Оцуги спросит сына о том, как долго действовало обезболивающее снадобье и что Сэйсю даже не подумает солгать ей. Ему и в голову это не придет. Лекарь деликатностью не отличался и частенько бывал довольно резок со своими пациентами. Каэ представила себе, как он говорит: «Вы приняли снадобье вчера днем, матушка».

Она увидела, что забыла распороть шов одного из кимоно Кобэн, чтобы можно было постирать и расправить каждую полоску ткани в отдельности, и позвала на помощь золовку.

– Корит-тян,[44] не отнесешь матери кашу, маринованных слив и яичный желток? Я уверена, что она будет довольна, если за ней поухаживаешь ты, а не я. Мне надо успеть разложить эту ткань по доскам до того, как совсем стемнеет.

– Совсем стемнеет, говоришь? – с сомнением протянула Корику. На дворе стоял солнечный денек, можно сказать, невероятно светлый для ранней весны. Будь у Каэ целая куча белья, Корику поняла бы ее. Но в бадье плескалось всего несколько вещей – к полудню вполне можно закончить.

– Да, до темноты. Такая ясная погода стояла, а теперь тучки собираются, надо поторапливаться.

Золовка удивленно взглянула на небо, но Каэ сделала вид, что не заметила этого.

– Сестрица… – начала было Корику, но оборвала себя на полуслове. – Ты сказала, кашу, сливы и желток? – Получив утвердительный ответ, она направилась в дом.

Еще один странный разговор состоялся, когда Корику принесла матери поднос с едой.

– Когда я приняла снадобье? – спросила Оцуги дочь.

– Вчера днем.

– Неужто? – озадаченно поглядела на нее Оцуги.

– Зачем мне лгать?

– И ты, и Умпэй-сан говорите, что это было вчера, значит, так оно и есть…

– А почему вы спрашиваете, матушка?

– Каэ сказала, что я проспала довольно долго, она, дескать, даже счет дням потеряла.

Корику промолчала. По щекам матери текли слезы обиды и разочарования.

13

Несколько месяцев спустя, ближе к началу лета, умерла Кобэн. Обычная простуда обернулась воспалением легких, и девочка ушла от них, словно ребенок, который убежал в поле за стрекозами и не вернулся. За полтора месяца до трагедии Каэ сделалась замкнутой. Она чувствовала, что тьма вокруг нее сгущается, а свет в ее жизни постепенно меркнет. При виде Кобэн в гробу мать окончательно погрузилась в пучину горя. Расставание далось нелегко. После того как тело предали сожжению, а маленькую урну с прахом захоронили под могильной плитой Ханаока у Пруда ирисов, Каэ уже не могла сдерживаться.

– Никто не может разделить страдания матери, пережившей свое дитя, кроме другой матери, которую постигло то же несчастье, – причитала она, слезы рекой текли на плечо Оцуги.

– Плачь, Каэ, плачь сколько сможешь. Когда слезы высохнут, одиночество станет невыносимым, и тебе захочется разорвать себя на куски, потому что горе будет все расти и расти, до тех пор пока ты уже не сумеешь его вместить. Не было ни дня после смерти Окацу, чтобы я не пожелала последовать за ней.

– То же самое может случиться и со мной. Теперь я знаю, каково вам пришлось. Когда я думаю о моей милой девочке, которая лежит совсем одна под ирисами, сердце мое разрывается от боли.

– Бедная моя Каэ!

– Матушка…

Теперь уже они обе плакали друг у друга на плече. Наблюдавший за этими объятиями ученик лекаря решил, что видит перед собой любящих мать и дочь. От взаимной вражды и ненависти не осталось и следа. Каэ ощущала, как слезы уносят с собой пропитанные горечью годы. И сейчас, когда свекровь проявила столько сострадания, она пожалела о том, что так долго ненавидела ее. Не была ли смерть Кобэн ценой, которую пришлось заплатить за эту ненависть? – подумалось ей, и слезы хлынули с новой силой.