Жена бургомистра - [98]

Так проходили часы. За тяжелым днем наступили сумерки, за сумерками — вечер. Траутхен принесла ночное освещение, и в это время на лестнице послышались шаги Питера.

Это должен был быть он, но это не мог быть он: никогда не поднимался он по лестнице так медленно и так тяжело!

Но вот скрипнула дверь в кабинет.

Да, это был ее муж!

Что же могло случиться с ним, что решили горожане? С тревожным сердцем она велела Траутхен остаться с детьми, а сама пошла к мужу.

Питер сидел перед письменным столом в полной форменной одежде и со шляпой на голове. Голову он опустил на скрещенные руки около самого подсвечника.

Он ничего не видел, ничего не слышал, и, когда, наконец, Мария назвала его по имени, он вздрогнул, вскочил с места и с яростью швырнул на стол свою шляпу. Его волосы были спутаны, взор блуждал, и при слабом свете дрожащего пламени щеки казались смертельно бледными.

— Что тебе нужно? — спросил Питер резким и грубым голосом, но она не могла отвечать ему сразу, потому что тревога сковала ее язык.

Наконец она нашлась, и в вопросе, который она задала ему, слышалось глубокое беспокойство:

— Что случилось?

— Начало конца! — глухо ответил он.

— Они переголосовали вас? — воскликнула молодая женщина. — Барсдорп и другие трусы хотят начать переговоры?

Тогда он выпрямился во весь рост и проговорил громко и угрожающе:

— Придержи язык! Кто выдерживает до тех пор пока у него не умирают дети, и трупы не загораживают ему вход в собственный дом, кто много недель выносил на себе ответственность за тысячи покойников, проклятия и брань, кто больше третьей части года тщетно надеялся на спасение, кто, куда бы ни обернулся, не видит перед своими глазами ничего, кроме неслыханного, постоянно возрастающего бедствия, и тогда перестанет отталкивать спасительную руку врага…

— Тот малодушный, тот изменник, тот нарушает священную клятву, кто клялся…

— Мария! — в ярости закричал Питер и с угрозой подошел ближе к ней.

Порывисто дыша и выпрямившись во весь рост, она смотрела на него и, указывая на него пальцем, с дрожью в голосе воскликнула:

— Ты, ты согласился с Барсдорпом, ты, Питер ван дер Верфф, ты! Это сделал ты, друг принца, защита и провидение этого отважного города, ты, человек, принимавший клятву от горожан, сын мученика, слуга свободы!

— Ни одного слова больше! — прервал он ее, дрожа от стыда и раздражения. — Знаешь ли ты, что значит нести перед Богом и перед людьми ответственность за это вопиющее к небу страдание?

— Да, да, и в третий раз да! Это значит положить на плаху свое сердце ради спасения Голландии и свободы. Вот что это значит! Господи, Господи! Ты сам себя потерял! Тебе вести переговоры с Вальдесом!

— А если бы я сделал это? — спросил бургомистр, гневно жестикулируя рукой.

Тогда Мария строго взглянула ему в глаза и воскликнула громко и решительно:

— Тогда была бы моя очередь сказать тебе: уходи в Дельфт, нам нужны не такие мужья.

Он побледнел и опустил глаза в землю, пока она безбоязненно и с открытым взором стояла перед ним.

Свет падал прямо на ее разгоревшееся лицо, и когда он поднял глаза, ему показалось, что перед ним стоит та же Мария, которая невестой клялась ему разделить с ним нужду и опасность и до конца остаться стойкой в борьбе за свободу, и он почувствовал, что Мария, «дитя» его, доросла до него и переросла его; и в первый раз в гордой женщине, стоявшей против него, он признал товарища в борьбе, великодушную помощницу в нужде и опасности. В душе его вспыхнула страсть и любовь к ней, такие сильные и могучие, каких он еще никогда не испытывал. Это чувство влекло его к ней и вырвалось следующими словами:

— Мария, Мария, жена моя, мой ангел-хранитель! Мы писали к Вальдесу, но еще есть время, еще меня ничто не связывает, и с тобой, с тобой я останусь тверд до конца!

И вот в эти дни страдания она громко вскрикнула от избытка нового, неожиданного, невыразимого счастья и бросилась к нему на грудь:

— С тобой, с тобой одним, вечно, до самой могилы… в борьбе и любви!

XXXIII

Питер чувствовал, что как будто к нему прикоснулась рука феи. Мужество и воодушевление опять окрылили его. Вера в сильную женскую душу, боровшуюся рядом с ним, непрестанно вливала в его грудь эти чувства.

На заседании, под гнетом страшной ответственности, которую он нес, и вследствие увещаний своих товарищей по должности он согласился написать к Вальдесу, прося пропустить делегацию, которая должна была добиться от Штатов и принца Оранского освобождения от его присяги.

Вальдес употреблял все усилия на то, чтобы побудить бургомистра к дальнейшим переговорам, но тот оставался непоколебимым, и из стен города не вышло ни одной просьбы об освобождении. Ван дер Доес, городской секретарь, юнкер фон Вармонд и другие мужественные люди ревностно восставали и на большом собрании против любых сношений с врагами, а теперь смело стали рядом с ван дер Верффом против его товарищей по должности и городского совета, который весь, за исключением семи членов, изо всех сил настаивал на необходимости завязать переговоры.

Адриан выздоровел быстро; но предсказание доктора Бонтиуса исполнилось самым ужасным образом: голод и чума соревновались друг с другом в своей свирепой ярости и уничтожили чуть не половину всех жителей цветущего города. Но как ни непрогляден был мрак, как ни мрачно было небо, все-таки среди жестокой печали выдавались часы, когда в души западал светлый луч солнца, и надежда развернула свое цветное знамя. Радостные, как невеста, разбуженная в день свадьбы пением своих подруг, встали с постели 11 сентября лейденские горожане: издали доносились громкие и раскатистые пушечные выстрелы, и небо окрасилось в пурпур. Деревни к юго-западу от города были объяты пламенем. Всякий дом, всякий погреб, разрушавшийся в огне и погребавший в своих развалинах счастье честных людей, в то же время был символом освобождения для отчаявшихся горожан.