Жемчужины зарубежной фантастики (сборник) - [132]

Господа,

Я пишу вам по поводу критической статьи Ф. Р. Робертсона о моей книге, хотя те несколько слов, что я предполагаю сказать, имеют очень далекое отношение к откровениям г-на Робертсона, такое же, возможно, далекое, как и эти последние к «Homo Arbitrans».

Я буду исходить из следующего: как показали Гёдель в математике, Виттгенштейн в философии и Дюшан, Кейдж, Эшбери, каждый в своей области, последнее слово всякой системы — саморазоблачение, демонстрация действия своих собственных маленьких трюков, созданных не с помощью магических средств (о чем маги всегда знали), а благодаря профессиональным способностям, имеющим целью заставить зрителей подозревать магию; те же самые способности, кстати, скрепляют социальный договор.

Всякая система (включая мою и г-на Робертсона) является системой уловок, более или менее интересных, и если начинать подвергать обсуждению эти уловки, не следует ли начать с самой первой, а именно — с очень спорного предложения заглавной страницы книги: «Homo Arbitrans» Джон Бенедикт Харрис?

Я спрашиваю вас, г-н Робертсон, что может быть более невероятно? Более сомнительно? Более произвольно?

Он отправил письмо, не подписавшись.

V

Ему обещали, что фотографии будут готовы в понедельник, поэтому в понедельник утром, еще до того как растаял иней на стеклах витрины, он был уже в лавке. Им владело лихорадочное и неприличное желание увидеть свои снимки, так же, как когда-то не терпелось увидеть опубликованное эссе или критическую статью. Словно эти вещи: фотографии, напечатанные слова могли на некоторое время отменить его ссылку в область суждений, как бы говоря ему: «Да погляди, мы здесь, в твоей руке. Мы реальны, следовательно, и ты тоже должен быть таким».

Старик за прилавком, немец, поднял унылое лицо, чтобы пробурчать унылое «ах».

— Ах, мистер Харрис, ваши снимки еще не готовы. Зайдите днем.

Он прошелся по улицам, на которых таял снег; эклектизм этой стороны бухты Золотой Рог казался сошедшим прямо со страниц сборника острот. Почты на его имя в консульстве не было, что не явилось сколь-нибудь неожиданным. Пол-одиннадцатого.

Кондитерское изделие в кондитерской. Две лиры. Сигарета. Еще изделия: чем-то измазанная кариатида, египетская гробница, греческий храм, превращенный палочкой Цирцеи в лавку мясника. Одиннадцать часов.

Он просмотрел залежавшиеся книги в магазинчике, которые уже многократно просматривал. Одиннадцать с половиной. Ну, теперь-то они точно должны быть готовы.

— А вот и вы, мистер Харрис. Очень хорошо.

Улыбаясь в предвкушении, он открыл конверт и вытащил тонкую пачку покоробившихся фотографий.

Нет.

— Мне кажется, это не мои снимки.

Он протянул их обратно. Он не хотел держать их в руках.

— Что?

— Это не те фотографии. Вы перепутали.

Старик надел заляпанные очки и просмотрел снимки. Прищурив глаза, изучил имя, надписанное на конверте.

— Вы мистер Харрис.

— Да, так и написано на конверте. Конверт мой, но не снимки.

— Тут нет никакой ошибки.

— Но это чужие фотографии. Какой-то семейный пикник. Сами видите.

— Я лично вынимал кассету с пленкой из вашего фотоаппарата. Помните, мистер Харрис?

Он смущенно хихикнул. Он ненавидел сцены. Следовало уйти, совсем отказавшись от снимков.

— Да, я хорошо помню. Но боюсь, вы могли перепутать пленку с какой-нибудь другой. Эти фотографии делал не я. Я снимал на кладбище мечети Эйюба. Вам это ничего не напоминает?

Как ребенок, после обвинения в недобросовестности переделывающий задание с преувеличенной внимательностью, старик нахмурил брови и принялся изучать все фотографии подряд. Торжествующе откашлявшись, положил одну из них на прилавок.

— Кто это, мистер Харрис?

На снимке был маленький мальчик.

— Кто? Я… я не знаю его имени.

Старик немец испустил театральный смешок и поднял глаза вверх, призывая небо в свидетели.

— Это вы, мистер Харрис! Вы!

Он нагнулся к прилавку. Пальцы до сих пор отказывались прикоснуться к снимку. Маленький мальчик находился на руках какого-то человека. Лицо мужчины склонилось над его головой, словно он высматривал в коротко стриженых волосах вшей. Детали расплывались: дальность была ошибочно установлена на бесконечность.

В самом ли деле это его собственное лицо? Усы походили, полукружия под глазами, волосы, спадающие вперед…

Но выбранный ракурс, неверная глубина резкости оставляли место сомнению.

— Двадцать четыре лиры, мистер Харрис.

— Да, пожалуйста.

Он нашел в бумажнике банкноту в пятьдесят лир. Старик принялся рыться в дамской пластиковой сумочке в поисках мелочи.

— Спасибо, мистер Харрис.

— Да, я… извините меня.

Старик молча сложил снимки в конверт и протянул его над прилавком.

Он положил конверт в карман пиджака.

— Это я ошибся.

— До свидания.

— Да, до свидания.

Посреди улицы при солнечном свете он был беззащитен. В любой момент могли появиться та или другой, чтобы положить руку на плечо или потянуть за штанину. Он вернулся в кондитерскую и разложил их в четыре ряда на мраморной поверхности стола.

Двадцать фотографий. Один день из баллады, до того банальной, что она выглядела невероятной.

Три из них были настолько передержаны, что уже никуда не годились, их можно просто выбросить. Три других представляли, по-видимому, острова или различные части крайне неровного берега. Их композиции не хватало воображения, зияли огромные пустоты белого неба и бликующей воды. Зажатая между ними земля казалась темной длинной дорожкой с прямоугольными мушками строений.