Жемчужина востока - [6]

— Царь, мы, идя на смерть, прощаем тебя! Да простит тебе Бог, как мы тебя прощаем! — послышался его тихий голос.

За минуту еще толпа смеялась и хохотала, но теперь все вдруг смолкло, и Агриппа нетерпеливым жестом дал понять, чтобы они проходили дальше. Только старая Анна, будучи очень стара и слаба, не могла поспевать за остальными, наконец, поравнявшись с царским балконом, она и совсем остановилась. Хотя стражи кричали ей: «Проходи, старуха! Ну, живее!», — она стояла неподвижно, опершись на свою длинную палку и упорно смотря в лицо Агриппы. Почувствовав на себе ее взгляд, он обратил свой взор в ее сторону, и глаза их встретились. При этом все заметили, что Ирод побледнел. Анна с усилием выпрямилась и, стараясь удержаться на своих дрожащих ногах, подняла свой костыль и указала им на золотой карниз балдахина над головой Агриппы.

Все присутствующие обратили туда свои взоры, но никто не мог ничего различить, так как карниз еще оставался в тени. Но казалось, будто Агриппа увидел там что-то, так как, поднявшись, чтобы объявить игры открытыми, он вдруг тяжело опустился на свое место и погрузился в глубокое раздумье, которого никто не смел нарушить. А Анна, медленно ковыляя и опираясь на свой костыль, поплелась вслед за остальными, которых теперь вновь водворили на прежние места, где они должны были присутствовать при смерти своих родных, христианских борцов-гладиаторов.

Наконец, с видимым усилием Агриппа поднялся на ноги, и в этот момент первые лучи восходящего солнца упали прямо на него. Это был высокий, благородного вида мужчина, величественный и прекрасно сложенный, одеяние его было прекрасно и богато; для многотысячной толпы, все взоры которой были теперь обращены на него, он казался лучезарно прекрасным и сияющим в своем серебряном венке и серебряном панцире и белой тоге, залитой серебром, весь залитый солнцем.

— Именем Великого Цезаря и во славу Цезаря, объявляю игры открытыми! — произнес он звучно и громко.

И, точно под влиянием какого-то неудержимого импульса, вся многотысячная толпа стала кричать, опьяняясь звуками собственных голосов: «То голос бога! Голос божественного Агриппы!»

Царь не возражал, слух его упивался этим поклонением. Он стоял в лучах восхода, гордый и счастливый, в глазах его светился огонь самодовольства. Милостивым жестом он простер свои руки вперед, как бы благословляя эту боготворившую его толпу. Быть может, в эти минуты в памяти его воскресло воспоминание о том, как он, жалкий, бездомный, изгнанный отцом, вдруг вознесся до такой высоты, и в душе его на мгновение мелькнула безумная мысль, что, быть может, он в самом деле бог.

Вдруг Ангел Господень сразил его в его гордыне: невыносимая боль сжала, точно тисками, его сердце, и Ирод вдруг понял, что он простой смертный человек, и что смерть стоит за его спиной.

— Увы, народ мой! Я не мог, а простой человек, и общечеловеческая участь готова постигнуть меня! — воскликнул он. И в этот самый момент большая белая сова, слетев с карниза балдахина над его головой, улетела через открытое пространство над ареной амфитеатра.

— Видите! Видите! — продолжал он. — Тот добрый гений, что приносил мне счастье, покинул меня! Я умираю! Народ мой, видишь, я умираю!.. — И, опрокинувшись на свой золотой трон, этот человек, еще за минуту принимавший как должное божеские почести, теперь корчился в муках агонии и плакал, как женщина, как дитя. Да, Ирод плакал!

Слуги и приближенные подбежали к нему и подняли его на руки.

— Унесите меня отсюда! — простонал он.

И глашатай громким голосом возгласил:

— Царя постиг жестокий недуг, и игры закрыты! Народ, расходись по домам!

Сначала все оставались неподвижными на своих местах, пораженные страхом, не находя слов для выражения своих чувств, но вдруг по рядам зрителей пробежал шепот, — точно шелест листьев перед сильной бурей, шепот этот рос и разрастался, пока, наконец, сотни голосов не огласили воздух: — Христиане! Христиане! Это они напророчили смерть царю, накликали на нас беду! Они — колдуны и злодеи! Убейте их! Пусть они умрут все! Смерть, смерть христианам!

Словно волны моря, многочисленная толпа хлынула на арену к тому месту, где находились осужденные христиане. Но стены арены были высоки, а все входы и выходы закрыты. Толпа волновалась и бушевала, но дорваться до христиан не могла. Люди напирали друг на друга, лезли на стены, обрывались, падали, другие наступали на них, попирая их своими ногами, топтали, давили и в свою очередь падали, а их опять давили другие.

— Пришел наш смертный час! — воскликнул кто-то из назареев.

— Нет, все мы еще живы! — отозвалась Нехушта. — Все за мной, я знаю выход! — И, схватив Рахиль поперек туловища, она стала тащить ее к маленькой дверке, которая оказалась незапертой и охранялась только одним тюремным сторожем, тем самым вероотступником, который накануне издевался над христианами.

— Назад! — крикнул он грозно и занес свое копье над Нехуштой, но та проворно пригнулась, так что копье скользнуло высоко над ее спиной, и в то же время пырнула его своим ножом; страж повалился на землю с громким криком, но христиане уже хлынули в узкий проход и затоптали его ногами в безумном страхе. Далее за проходом был вомиториум (вход в римские амфитеатры), оттуда христиане вырвались уже беспрепятственно на улицу и смешались с многотысячной толпой, бежавшей из амфитеатра. Некоторые падали и были затоптаны, других же уносил своим течением людской поток. Таким образом Нехушта и Рахиль очутились наконец на широкой террасе, обращенной к морю.