Жемчужина - [5]

— Не сон, милый, не совсем сон, — невидимая, она села на край кровати и взяла мою руку в свою. — Все, ничто больше не мешает, вспоминай. Ты лежишь под землей…

— Песок…

— Хорошо, под песком… Лежишь долго… Думаешь о чем-то? Вспоминаешь? Что видится?

Я попытался вспомнить. Неподвижность. Расслабляются мышцы, замедляется ток крови, останавливается дыхание…

— По-ол! — ее голос встревожен. — Не входи в роль, не до такой степени!

Обе щеки горят. Рефлекторно притрагиваюсь к ним…

— Да-да, малыш расчувствовался, пришлось врезать. Не падай в обморок, не дама на балу. Знаешь, их затягивали в такие тугие корсеты, что они не могли вздохнуть и лишались чувств? Расслабь корсет, Пол, надо только вспомнить, умирать не надо. Начни с того, как ты очнулся. То есть как он очнулся. Ксената.

Хорошо. Я попробую с этой стороны. Очнулся, как зацементированный жук в янтаре. Паники не было. Постепенно расшевелился, вылез, побрел… Нет, ничего не помню, словно никаких мыслей не было, пока валялся под рукотворным барханом, а ведь провалялся целых тридцать три дня.

— Ты знала, что они меряют время тройками? — мой голос хриплый, но одновременно высокий, дрожит. Занятно, я ведь уже ни капли не волнуюсь.

— Не только время. И, заметь, тридевять у них означает «девять в третьей степени», аналог нашей тысячи, но на девятеричной базе. А тринадевять — трижды по девять, аналог нашего числа «тридцать». Тройки тоже любят использовать, небось, священное число. Охотников он считал тройками и девятками. А число смерти у них — одиннадцать. Обернули его благой тройкой, умники, защитились. Поэтому тридцать три дня. Числа «десять» вообще нет, это у них «девять и один».

— Да, тридцать три дня в земле… Я бы не протянул.

— Возможно, ты бы и не протянул, — Катя слегка сжала мою руку, — но ты сильнее, чем думаешь, Пол Джефферсон. И, все же, мне интересно, кто такой Дсеба. Нам надо понять, как помочь.

— Помочь? А как мы можем помочь? — я скривился. Во сне казалось, что все происходит со мной, но я не имел никакой возможности влиять на события, вклиниться в них.

— Ты уверен, что не имел никакой возможности влиять на события? — несмотря на темноту, кажется, вижу, как одна из бровей Ее Совершенства слегка изгибается. — А если подумать? Ищи мелочи, ищи не там, где шел твердой походкой, а где оступался. Ищи, пожалуйста…

Она замолчала, и я вновь попытался вернуться в сон. В памяти, конечно, только в памяти. Вот пустыня, тьма, огоньки звезд, выплывает на небо Фобос… Вестник… Фобос… Клянусь, во сне кто-то назвал его Фобосом! Я еще отметил, что похоже на ругательство. То есть, Ксената отметил… Тьфу, я запутался.

— Да? — Катя почувствовала, что я нашел.

— Фобос. Голос во сне называл спутник Фобосом. Ксената это отметил. Думаю, это мой голос. И еще, он спал там, ему тоже снятся кошмары. Был какой-то бред… Там человек в скафандре на замерзшей безвоздушной планете орудовал направо и налево плазменным резаком, отбивался от кого-то… От каких-то существ… Они как шакрат, многие в одном, один во многих… Я думаю, это старый кошмар, помнишь, мне снились на Ганимеде?

Катя снова сжала мою руку.

— Я включу свет? — мягко спросила она.

— Подожди! — мне показалось, я уловил что-то еще, что-то важное. Краем глаза, перед самым концом. Птица. Или то, что они там называют птицами, на своем древнем Марсе. Мы таких еще не находили, возможно, слишком тонкие кости плохо сохраняются, прошли же миллионы лет, или просто не везло. Вместо перьев у нее какой-то пух, что ли… такой тонкий, что можно принять за скомканную паутину. Когда она расправляет крылья, или, скорее, мантию, еще более становится похожей на паука, парящего на своей сети: темное тельце в центре полупрозрачного плаща. Одновременно она, пожалуй, напоминает ската или медузу, потому что держится в воздухе с помощью волнообразных движений, и благодаря таким же, только более резким движениям, летит. Летать, кстати, может довольно быстро.

Лап у нее четыре. И морда с четырьмя глазами, вечно словно бы полузажмуренными. И крепкий увесистый клюв или, скорее, загнутый книзу рог, под которым скрывается маленький ротик с острыми зубами.

Славная «птичка» разглядывала Ксенату перед тем, как он потерял сознание на старой дороге. Разглядывала, с интересом склонив голову. Знать бы, какие в ней роятся мысли. Не об ужине ли…

— Молодец! — Катя забралась на кровать и, поцеловав меня в щеку, улеглась на плече. — Она не голодная. Она наблюдает. Это чья-та птица, кого-то из местных. Как парящие на службе у координаторов, только она не их. Хорошо, что она там есть.

— С чего ты взяла?

— Хорошо! — она положила мне палец на губы. — И раз уж ты, господин Джефферсон, отказался включать свет, то будешь теперь баиньки до утра.

— Я не смогу заснуть… — прошептал я и слегка куснул ее за палец.

— А мы попробуем тебя усыпить — горячо и хрипло пробормотала она прямо мне в ухо, и по моему телу дрессированно побежала дрожь. — Нас тут три на одного, как-нибудь управимся… Открыть окно. Отключить шумозащиту.

Последние слова, понятно, адресовались климатконтролю. Окно распахнулось, в комнату хлынул мокрый воздух и шорох затяжного дождя, очень похожий на ганимедийский. В бледных предутренних сумерках сквозь прикрытые ресницы я не мог однозначно определить, кто из них сейчас со мной. Наверное, действительно, все три.