Жемчужина - [7]

В последующие недели мрачная тень войны все более стремительно сгущалась вокруг нее. Отец ее был глубоко встревожен толками о войне и известием о болезни короля Фредерика. В таких обстоятельствах старый купец не мог не гордиться тем, что его дочь замужем за офицером, — прежде он был весьма далек от подобных чувствований. И он, и старые тетушки при каждой возможности подчеркнуто отличали Александра и Енсину, оказывая им знаки внимания.

Однажды Енсина, переломив себя, спросила мужа напрямик, как он думает, будет ли война. Да, ответил Александр бодро и безмятежно, война будет, в этом сомневаться не приходится. Он начал было насвистывать какую-то солдатскую песенку, но, скользнув взглядом по ее лицу, оборвал свист.

— Ты боишься войны? — спросил он. Безнадежно, подумала она, ей даже виделось что-то неприличное в том, чтобы пытаться ему объяснить, какие чувства владеют ею при мысли о войне. — Ты за меня боишься? — снова спросил он. Она отвернулась. — Вдова павшего героя, — сказал он, — это была бы роль как раз по тебе, моя радость. — У нее слезы выступили на глазах — столько же с досады, сколько от огорчения. — Если я погибну, — продолжал он, — в мой последний час мне будет утешением вспоминать, как я тебя целовал всякий раз, когда ты мне только позволяла. — Он и на этот раз ее поцеловал, а потом спросил: — А тебе это будет утешением?

Енсина отличалась безупречной честностью: когда ее о чем-либо спрашивали, она старалась дать правдивый ответ. И теперь она серьезно задумалась: «А мне это будет утешением?» Но так и не нашла в своем сердце ответа на его вопрос.

Все эти переживания настолько заняли мысли Енсины, что отчасти вытеснили из ее памяти старого сапожника. Когда она однажды за завтраком нашла на столе письмо из Удды, то вначале приняла его за одно из просительных писем, которые она во множестве получала каждый день. В следующее мгновение она побледнела как полотно. Муж, сидевший против Енсины, спросил у нее, что случилось. Не в силах отвечать, она вскочила, кинулась к себе в будуар и там распечатала письмо. При виде старательно выведенных буковок лицо старика с такою живостью предстало ее воображению, словно он прислал ей собственный портрет. Вот что было написано в письме:

«Любезная молодая госпожа датчанка!

Да, я вставил в твое ожерелье еще одну жемчужину, — дай, думаю, приготовлю ей маленький сюрприз. Ты с таким тщанием пересчитывала свои жемчужины перед тем, как мне отдать, будто опасалась, как бы я не оставил одну себе. Стариков ведь тоже иной раз тянет на проказы, как и молодых. А коли я ненароком тебя напугал, то ты, уж пожалуйста, меня прости. Эта жемчужина попала ко мне два года назад. Я тогда перенизывал ожерелье для английской леди, а эту бусину пропустил и нашел только потом. Так она два года у меня и пролежала. Да мне-то она без надобности, а лучше пусть она будет у молодой дамы. Я помню, как ты сидела у меня в мастерской, такая молоденькая и красивая. Желаю тебе большого счастья и чтоб какая-нибудь радость случилась у тебя в тот день, когда ты получишь мое письмо. Носи же эту жемчужину долгие, долгие годы со смирением в сердце, с упованием на господа бога и с доброю памятью обо мне, старом сапожнике из Удды.

Твой друг Пейтер Викен».

Читая письмо, Енсина, чтобы удержаться на ногах, опиралась обоими локтями о камин. Сложив листок и подняв голову, она встретила в зеркале над камином собственный взгляд. Глаза ее были необычайно серьезны и необычайно строги. Они будто говорили: «Да ведь ты, по сути дела, воровка. Или если не воровка, то укрывательница, но недаром говорится: укрыватель — тот же вор». Она долго стояла совершенно недвижно, словно пригвожденная к месту. Потом подумала: «Все, конец. Теперь я ясно вижу: мне никогда не совладать с этими людьми. Ну точно как в Библии: „Я буду жалить их в пяту, а они будут поражать меня в голову“. Что же касается до Александра, ему, выходит, надо было жениться на той английской леди».

К величайшему своему удивлению, она отметила, что поражение, которое она потерпела, ровно ничего для нее не значит. Сам Александр обратился в крохотную фигурку, отступившую куда-то на задний план бытия. Все, что он делал или говорил, в сущности, не имело значения. И то, что ее самое обманули, одурачили — не имело значения. «Через сто лет, — думала она, — все будет едино, все быльем порастет».

Ну а что же все-таки имеет хоть какое-то значение в этом мире? Она попыталась ухватиться за мысль о войне, но поняла, что и война более не имеет важного значения. Голова у нее странным образом ходила кругом, пол под ногами качался и проваливался, однако ж в этом не было ничего пугающего или неприятного. «Неужто, — думала она, — ни в чем не стало различия? И ничего сколько-нибудь замечательного нет более под луною?»

Когда она в своих рассуждениях добралась до луны, отражение в зеркале широко раскрыло глаза. Две молодые женщины долго и пристально смотрели друг на друга, с глубокой серьезностью, с каким-то особенным тайным пониманием, отъединявшим их от всего остального мира. Есть, сказала себе Енсина, есть все же нечто, имеющее важное значение, нечто такое, что и через сто лет не перестанет существовать и не утратит своего значения: жемчуга. Через сто лет, думала она, молодой муж подарит своей молодой жене жемчужное ожерелье и расскажет его историю, как Александр подарил его ей и рассказал о своей бабушке. Мысль об этой неизвестной ей молодой паре, отдаленной от нее на целое столетие, взволновала и растрогала Енсину, исполнила ее сердце нежностью, от которой слезы брызнули из глаз, и светлой радостью свидания, словно она после долгой разлуки встретила старых друзей.