Жемчуг северных рек - [58]

Алик намеревался, наверно, прочитать о лягушке лекцию, но подъехал Славка и, увидев нависшего над ямой Алика, возвестил:

— О, явление Христа народу…

Алик, как при замедленной киносъёмке, обернулся к нему:

— И быстро же вы меняете кожу, Вячеслав…

Лягушка у него выскочила из руки к Тишке под ноги, и как Тишка ни силился, отыскать её в траве не сумел: уползла куда-то в осоку.

— Я не меняю кожу, — растерялся Славка.

— А почему же ирония в голосе?

— Да ну, Альберт, и сказать ничего нельзя. Я же только к тому, что тебя с утра не было…

— Значит, был занят более важным делом…

«Литературу сверял, — укрепился Тишка в своём предположении. — Видно, не сошлось у него, раз силосовать пришёл». Тишка вылез из ямы.

Алик был в ботиночках. Так он что, прохлаждаться сюда явился, а не работать?

— Я, между прочим, Вячеслав, полагал, что вы надёжный товарищ.

— А я и надёжный, — сглотнул слюну Славка.

— Нет, вы в любой момент переметнётесь к тому, кто больше выиграет, — отрезал Алик и пошёл прочь от ямы.

Славка поник головой. Тишке стало жалко его:

— Слав, давай я его догоню…

— Да ну, вот ещё, — бодрился тот, а сам оглядывался и смотрел, как Алик уходит.

И тут Павла Ивановна объявила обед. Оказывается, она успела заварить и кисель! А Тишка не заметил даже её отлучки. И без Павлы Ивановны всё крутилось своим- чередом: подъезжали с травой волокуши, пацаны оравой облепляли их и скатывали воз за возом в яму, в яме же траву растаскивали по углам, уминали её, играя и кувыркаясь. Гомон не убывал.

Славка слез с лошади. Стоял он как-то неестественно, как матрос на палубе, широко расставив ноги. Укачало, что ли, земля под ногами ходит…

— Тишк, — уныло предложил он. — А давай после обеда меняться. Ты на лошади, а я — в яме.

Тишка не поверил даже своим ушам.

— Я? На лошади? — наливаясь восторгом, уточнил он.

— Да охота в яму попрыгать, — чего-то недоговаривая, отвёл глаза в сторону Славка.

— Давай!

На угоре пахло уже, перебивая все запахи лета, гороховым киселём.

2. И лошади любят купаться

Вот чудеса! Оказывается, и у лошадей бывает обед. Конечно, Тишка не вчера появился на свет, знает, что всё живое, чтобы поддерживать жизнедеятельность своего организма, обязано есть. Иначе не сможешь ноги переставлять. Но одно дело — знать, а другое — столкнуться с этим на практике.

Павла Ивановна собрала у ребят алюминиевые миски, из которых они ели гороховый кисель, сбросила их в ведро, наполовину наполненное горячей, дымившейся паром водой.

— Ребятки-и, — пропела она, оглядывая посоловевшее от еды войско: кое-кто из возчиков уже растянулся на траве, выставив на солнышко живот. — Масло из брюха выкипит, нельзя среди бела-то дня спать.

Славик подтянул к подбородку колени, оберегая ими живот.

— Ну-у во-от, — пробурчал он, — и отдохнуть не дадут.

Павла Ивановна услышала, что он пробубнил, и всё таким же зазывным и певучим голосом, каким и начинала свой весёлый речитатив, возразила Славику:

— На том свете, Славка, наотдыхаемся. А теперь надо лошадей напоить-накормить. Сами-то себя напитали…

Тишка первым вскочил на ноги. Лошадей поить? А как? Из ведра? Так оно мисками занято.

— Давай, Ивановна, я напою!

Лошади, нераспряжённые, стояли около силосной ямы. У всех головы неестественно круто повёрнуты вбок — у одних влево, у других вправо. Это Павла Ивановна прикрутила у каждой узду к оглобле: и не привязана лошадь, а не убежит — куда ей с повёрнутой-то головой бежать, по кругу, что ли…

Тишка нетерпеливо огляделся:

— Где ведро, Ивановна?

Свободного ведра не было.

Павла Ивановна ласково засмеялась:

— Тиша, да ведь реку не перетаскаешь наверх. Легче лошадей вниз спустить.

«А ведь и вправду легче», — согласился Тишка.

— Ну так я повёл, — возвестил он и побежал к Славкиной лошади, к Ульке.

Она, припутанная недоуздком к оглобле, скосила на него выпуклый, как увеличительное стекло, фиолетовый глаз. Тишка увидел в нём своё уменьшенное в десятки раз отражение, подёрнутый зелёной дымкой горизонт и дерево, под которым горел костёр. Тишке показалось, что Улька плачет. Ну конечно, плачет: побудь в такой неудобной позе хотя бы десять минут, и у тебя от обиды глаза заслезятся. Тишка высвободил голову лошади. Улька облегчённо фыркнула, переступила копытами, тряхнула гривой.

— А ты чего это мою-то берёшь? — закричал от костра Славик. — Мы с тобой работой меняемся после обеда.

Он проворно вскочил на ноги и в пять прыжков оказался около лошади:

— Нет уж, дорогой, извини подвинься. — Славик бесцеремонно оттеснил Тишку плечом. — Иди пока прыгай в яме.

«Ну, Славочка! — Тишка задохнулся обидой. — Лежал бы да масло кипятил из гладкого брюха…»

Славка как ни в чём не бывало повернулся к Тишке спиной и уже гладил лошадь по бархатисто-мягкой губе.

Тишка взъерошился и плечом же, с разбегу, оттолкнул брата от Ульки: «А что, в самом-то деле? Договорились, что будем меняться после обеда… Обед же прошёл».

Славик принял боксёрскую стойку.

— Сам отойдёшь или с приварком хочешь? — строго спросил он.

— Тиша, Тиша, — курицей заквохтала у костра Павла Ивановна. — Не связывайся с ним. Пускай он едет. У нас ещё одна лошадь есть. Бери Карюху.

А ведь и правда, Карюха свободная. Серёжка Дресвянин работал на ней до обеда, а в обед гороховый кисель даже не дохлебал, побежал домой: оказывается, ему наказано было достать из печи, пока не пригорели, чугуны с картошкой для поросёнка, чтобы намять полную лохань. А он, увлечённый работой, о наказе родителей забыл и думать. Теперь вот пока он упрячет следы оплошности — снимет верхний, обуглившийся слой картофелин, а может, и полчугуна выкипело, несколько слоёв на выброс, — пока нарежет, вместо варёной, сырой картошки, пока снесёт это всё поросёнку, и у лошадей обед кончится.