Жемчуг северных рек - [37]

— А и правда, Мить, пусть он ест, как хочет… — вступился он за Николку. — Может, и правда волевей станет.

Митька усмехнулся, ничего не сказал в ответ, и Никола, расценив его молчание за согласие, тут же перехватил ложку в левую руку, а правой, фыркнув носом, обтёр лицо. Ложка застучала о кастрюлю весело и задорно.

Алик заулыбался победителем.

— В статье и в самом деле даётся совет не переучивать левшу, — сообщил он, не пряча в голосе торжества. — Там так и сказано, что если родители насилуют ребёнка, переучивают его, то он вырастает слабохарактерным и безвольным. А кроме того, ещё начинает и заикаться.

— Ну, наговорил с три бочки арестантов, — примиряюще засмеялся Митька. — Думаешь, после этого есть раздумаем, станем закалять волю? — Он разостлал на песке Славкину рубаху, которая валялась неподалёку, вытряхнул на неё содержимое целлофанового пакета: — А ну, братва, налетай!

Первым подскочил Славка.

Алик тоже подошёл к общему столу и как ни в чём не бывало, будто три минуты назад и не давал запрета на еду, не говорил, что не заработали, отломил себе кусок хлеба, выбрал луковицу с длинным, как девичья коса, пером и пристроился у костра, по-турецки скрестив ноги.

— Надо, ребята, плот строить, — неуспокоенно сказал он.

Ребята переглянулись.

11. Щука в море — хвост на заборе

Зиновий Васильевич, не дойдя до конторы, с полпути повернул назад. Ноги сами вынесли его на пыльный большак. Зиновий Васильевич даже перестал прихрамывать: сапоги нигде не давили ног, не тёрли, держались ладно и ловко. Он спустился с горки. Молодцевато пружиня шаг, миновал низенький домик Павлы Ивановны, самодовольно поймав в окнах — сначала в одном, потом во втором, в третьем — отражение по-армейски скроенного мужчины. Он даже замер на мгновение перед последним окном, как перед зеркалом, стремительно повернулся вполоборота, ловя в стекле, каков со спины, не сгорбатился ли. «Ну вот, — удовлетворённо подумал он, — не пригнули заботы к земле. Не поддался».

Дом Павлы Ивановны упирался огородом в луга. Зиновий Васильевич перемахнул через изгородь. Тут ещё была твердь, но в десяти шагах от неё начиналось море осоки. В ней с трудом проглядывалось русло реки. Зиновий Васильевич спустился к полыхающей сочной зеленью границе тверди и хляби. Осока росла прямо из воды, как китайский рис.

«И чего бежал? — остудил себя Зиновий Васильевич. — Ведь яснее же ясного: не вздымет…» Он попробовал огрузить ногу в изумрудно зеленеющую траву. Сапог уходил в продавливающийся ил, не нащупывая дна и норовя зачерпнуть через голенище воды. Зиновий Васильевич чертыхнулся, отпрянул на твёрдое место и, всё ещё не остужая своего решения, стал разуваться. Чем чёрт не шутит, нынче ж техника-то — как зверь, через любое болото продерётся. Зиновий Васильевич сбросил сапоги, закатал, как мальчишка, штаны и полез в осоку. Ноги уходили в разжижённый торф, будто в воду, но всё-таки на глубине, не скрывающей колена, ступня упиралась в монолит земли. Зиновий Васильевич цаплей прошёлся до русла реки, в иных местах совершенно не огрузая. У берега же земля была совсем твёрдой и сдержала бы не только человека, а даже трактор. Да трактор, собственно говоря, пролез бы и по осоке, если на колёса натянуть гусеницы, но вот именно пролез бы, работать же на нём в таких условиях невозможно.

«Осушать надо луга», — решил Зиновий Васильевич, уже прикидывая, где спрямить реку.

— Эй, председатель! — услышал он сзади женский голос.

Зиновий Васильевич сконфуженно раскатал штанины и обернулся. Облокотившись о верхнюю жердь изгороди, из огорода глядела на него Павла Ивановна.

— Ты не щуку ли там увидел, председатель? — насмешливо спросила она.

— Щуку, Ивановна, — согласился Зиновий Васильевич, представив, каким смешным он показался Павле Ивановне, в закатанных-то штанах и босой.

— А я тебя долго узнать не могла, — призналась Павла Ивановна. — Думала, приезжий какой…

Их разделяло пространство осоки, и Зиновий Васильевич недоумевал, как ему теперь выбираться обратно, к своим сапогам. Принесло же старуху в неурочный час. Не закатывать же при ней штаны, но и стоять на бережку, изображая из себя рыбака, долго не будешь, а Павла Ивановна, похоже, не удовлетворив своего любопытства, не ладилась уходить.

— Дак что, и в самом деле щуку ловил? — упорствовала она.

Зиновий Васильевич горестно махнул рукой:

— Эх, щука в море, да хвост на заборе, — и стал всё-таки закатывать штаны: Павлу Ивановну не переждёшь, она и до вечера простоит, пока не уморит его своими расспросами.

— Слушай-ко, председатель, — не унималась она. — А ты ведь тут неспроста…

Зиновий Васильевич выбрался к сапогам. Они лежали совсем разные, один чёрный, отсвечивающий на носке солнцем, а другой — бугристый, коричневый, как спина жабы, — весь в торфяной коросте.

— Ой, чего-то ты задумал, Зиновий? — пропела Павла Ивановна, уставив на него вопрошающий взгляд.

И он, не решив ещё внутренне до конца, так ли это, признался:

— Реку задумал спрямлять.

Павла Ивановна ошарашенно посмотрела на него:

— А пошто спрямлять-то? — Она чего-то жевала беззубым ртом, перекатывала жвачку с одной щеки на другую. — До тебя не спрямляли, а ты спрямлять…