Желябов - [18]

В конце 1873 г. в Одессе поселился Николай Жебунов, открывший свою кузницу. В то же время Петр Макаревич обучался сапожному мастерству и жил на одной квартире с Чудновским, поставщиком с пограничной линии революционной литературы. Квартиру Макаревича, по свидетельству вдовы Солянниковой, — посещало много молодых людей, невидимому, образованных, ко из коих некоторые были одеты мастеровыми и носили е собой разные инструменты; обыкновенно собиралось человек пять-шесть, а раза три или четыре было так, что собиралось в квартире Макаревича человек до 15… Во время таких собраний, несмотря на присутствие многих лиц, приходивших к Макаревичу была такая тишина, точно в ней никого не было. — Вообще поведение Макаревича и приходивших к нему лиц произвело на Солянникову такое впечатление, что у нее родилась мысль, не занимаются ли эти лица в квартире Макаревича подделкой фальшивых ассигнаций. В числе лиц, приходивших к Макаревичу, был некто Желябов, фамилию которого Солянникова слышала несколько раз.

Обвинение данными не изобилует. Вообще же надо сказать: все, что известно в ту пору о Желябове, о революционных его взглядах, о пропаганде среди рабочих и студентов, о связи его и знакомствах, свидетельствует об одном: давая свои показания, Андрей Иванович руководствовался обычной для русского революционера тактикой отрицания.

РАЗГРОМ. ПУТИ И ПЕРЕПУТЬЯ

Хождение в народ часто изображается как мирное движение, лишенное революционных целей. На судебном первомартовском процессе Кибальчич и Желябов тоже утверждали, что в годы хождения они стремились только развить общинные навыки, поднять культурный и нравственный уровень народа. Делая эти и подобные заявления, имели в виду доказать, что вначале народники были далеки от террористической деятельности. В этом смысле и вправду их действия являлись мирными. Несомненно также, что некоторые шли в народ, чтобы порвать связи с цивилизацией, основанной на угнетении и бесправии народном, чтобы жить справедливым земледельческим трудом. Однако подавляющее большинство молодых революционеров стремилось не столько "очиститься" от буржуазной "скверны", сколько поднять народ против помещиков и против правительства. Правительство скоро уразумело, что движение носит революционный характер, и ответило на него расправами. Главная беда движения, все же заключалась в иллюзиях, с какими революционные разночинцы пошли в народ. Народ, крестьянство, несмотря на века рабства, на невежество и дикость, нередко очень живо откликалось на пропаганду. Крестьяне сами мечтали о черном переделе. Они охотно соглашались, что земля должна принадлежать им, что бар и господ надо сбросить с шеи. Эти и подобные лозунги вполне соответствовали интересам мелкого производителя. Это были революционно-демократические требования. Глухим крестьянин делался, когда ему говорили, что мелкая собственность — дело вредное и подлежит обобществлению в коммуны. К восприятию этих взглядов крестьянин тогда не был расположен. Развитие товарных отношений в деревне, растущая зависимость ее от капиталистического города превращали крестьянина вое больше в индивидуалиста-собственника.

Мечтания юных бунтарей были чужды крестьянству. Они осуществились позже, под руководством рабочего класса, при его победе и власти.

Не лучше дело обстояло и с попытками вызвать восстание. Одно дело распространить "Хитрую механику" или "Чтой-то, братцы" и совсем другое дело— поднять народ. Для восстания нужно оружие. Где его взять? На какие средства приобрести? Как его доставить, где хранить, как раздать, чтобы этого не заметили? Как сплотить в деревне боевые силы? Соединить село с селом, уезд с уездом? Приснопамятные времена Пугачева, Степана Разина давным-давно миновали. Правительство повсюду имело своих слуг, располагало телеграфом, железной дорогой, дальнобойными пушками. На практике бунтари либо превращались в обыкновенных пропагандистов, либо должны были отсиживаться и изнывать от безделья.

"В интересах конспирации, — пишет Дебагорий-Мокриевич, — бунтарь при встречах с крестьянами отделывался общими фразами так как смотрел на всякую пропаганду как на совершенно бесполезную трату времени и потому не желал попусту чесать язык.

Большинству ничего не оставалось делать; поэтому оно просто избегало крестьян и занималось, так сказать, самоподготовлением к восстанию…

Мы закупили подробные карты, изданные генеральным штабом, Киевской, Подольской и Херсонской губерний и нередко, разложив их на столе, изучали обозначенные на них проселочные дороги, леса, реченки.

Но ни стрелять в цель, ни изучать карт нельзя было на виду у всех. Револьверы, которые мы чистили, кинжалы, которые острили, вороха патронов, карты генерального штаба, паспорта, которые приходилось самим тебе делать — все эти бунтарские принадлежности заставляли нас держаться подальше от окружающей среды…

Наши наружные двери были всегда заперты, чтобы при стуке мы имели время спрятать ту или иную подозрительную вещь. Наши окна по вечерам всегда были завешаны. Получилось странное, нелепое явление: народник-бунтарь стал бояться посещений крестьянина. Мужик входил в избу, чтобы поболтать о чем-нибудь… бунтарь ежился, хмурился и думал лишь о том, как бы поскорее избавиться от непрошенного гостя…"