Желтый лоскут - [25]

Я кидал в ведро очищенные картофелины — одну, другую, третью, и вместе с ними из глаз капали слезы — одна, другая, третья…

Вдруг я ощутил совсем рядом чье-то частое дыхание, и руки с приставшими к ним крупинками теста нежно провели по моим щекам.

— Не надо, дитя, не надо… — шепотом пожурила меня, целуя в лоб, Диникене.

Я притулился к ней и так захотелось многое ей поведать, но скрипнула дверь и послышался голос Диникиса:

— Мать, принимай гостя!

А вслед за этим сочный бас:

— Добрый вечер!

— А, дядя Пятрас!

Диникене всплеснула руками, а я кинулся навстречу вошедшему. Ведь мы с дядей Пятрасом, лучшим слесарем в городе, были добрыми друзьями. Я хлопнул ладонью по его твердой, как железо, огромной руке, он пожал мою руку. Уголки губ тронула чуть заметная улыбка.

— Вырос как! Парень хоть куда, ничего не скажешь… — И многозначительно переглянулся с Диникисом. — Но с тобой мы после потолкуем. Есть серьезный разговор. А сейчас с Брониславасом кое-что обсудить надо, — сказал он мне, и они с Диникисом ушли в боковушку.

Шли, тяжело ступая, не оборачиваясь. И отец, и дядя Пятрас, оба рослые, нынче будто согнулись под тяжестью невидимой ноши. Что бы это значило? Мастер приходил всегда веселый, книжки для чтения приносил, балагурил, шутил. А сегодня…

В боковушке мужчины разговаривали тихо.

Я примостился на сундуке и стал смотреть в окно.

В темно-синем небе мерцали звезды. Круглый шар луны светил, словно фонарь, выброшенный из самолета. А там, над черной стеной леса, вдруг сверкнул, покатился, прочертив круг, и исчез яркий огонек. Я вздрогнул. Говорят, когда падает звезда, умирает человек. Может быть, и впрямь это к смерти? Погасла — вот и умрет кто. У меня сердце так и ёкнуло. Ну конечно, кто-то разнюхал и донес, что Диникисы прячут еврея. Оттого-то отец и дядя такие озабоченные…

Пятрас уже раз приходил к нам хмурый-прехмурый. Это когда стали поговаривать, что бывший банковский кассир, с которым когда-то работал мой папа, назначается администратором имения. Боялись, как бы тот меня не увидел в батрацкой у Диникисов и не опознал. Собирались даже отослать меня подальше в деревню.

Но в имение прибыл немецкий барон, а не кассир. И я остался по-прежнему жить у Диникисов.

Кто же теперь узнал? Кто донес? Как будто никто, кроме нашей семьи и дяди Пятраса, не знает и даже не подозревает, что я не сын Диникисов.

В небе, вспыхнув, снова заскользила и погасла звезда. Еще одна. Может, уже и полицейские подкрадываются к батрацкой и вот-вот ворвутся. Стукнет дверь, застрочат автоматы…

Я сложил руки для молитвы.

— Господи боже, ты такой всемогущий, сделай так, чтобы сгинули все фашисты и эти убийцы с белыми повязками на рукаве! Господи, господи, сделай так, чтобы пришли красноармейцы! Я не хочу больше таиться, бояться света белого… Вот уже две звездочки упали. Не иначе, как донесли и меня расстреляют…

— Бенюкас!

Я вздрогнул и соскользнул с сундука.

Из боковушки донесся тихий голос дяди Пятраса:

— Боюсь я за мальчика, Брониславас. Не попытаться ли мне самому?

— Говорю, не выдержит тебя балка, нынче проверял… Не бойся. Бенюкас у нас бедовый.

Помолчав, Диникис добавил:

— Оно, конечно, Бенюкасу лучше дома сидеть. Думаешь, так бы я его и пустил? Но сам видишь — некому. Алексюкас, как на грех, хворает.

Подошел я к ним с бьющимся сердцем и с чувством вины. Сколько хлопот и забот доставляю я этим добрым людям!

Диникис привлек меня, потерся небритым подбородком о мою щеку.

— Скажи-ка, парень, смог бы ты сейчас, ночью, взобраться на усадебную башню?

— На вышку?

Неужто в этом мое спасение? Ну, если так, все сделаю!

— Влезу!

Они с облегчением вздохнули.

— Тогда надень курточку и двинем.

— Ты, Брониславас, оставайся дома. Как бы не заприметил кто. Уж мы с Бенюкасом…

— Ладно. Смотри береги ребенка, — наказал Диникис.

— Куда вы собрались на ночь глядя? — забеспокоилась Диникене.

— Сейчас скажу, — ответил отец.

Мы с дядей Пятрасом вышли.

Я его ни о чем не спрашивал. Думал, что он ведет меня на старую башню прятать. Здесь уж ни за что не найдут полицаи.

Башня эта, обвалившаяся, заброшенная, с полуистлевшими перекрытиями и дырявой крышей, стояла на пригорке, чуть поодаль от господской усадьбы. Говорят, в старину, в крепостное время, туда водили на расправу крестьян, секли розгами. Теперь в старой башне жили голуби. И развелось их там видимо-невидимо. Мы с Алексюкасом не раз подымались на верхотуру.

Нам особенно нравилось взобраться на покатую крышу башни и, ухватившись за шпиль с маленьким вертящимся металлическим флажком, смотреть на окрестности. Слева в низине — городок как на ладони, справа — поля и леса без конца и краю…

Хорошо мне будет жить в этой башне! Так приятно слушать, как воркуют голуби, брать их в руки, гладить сизые перышки. Только бы уберечь птиц от сынка управляющего. А то этот ублюдок швыряет в них палками, разоряет птичьи гнезда.

Размышляя о своей будущей жизни, я и не заметил, как мы добрались до места. В ярком свете луны выступила вся башня, от основания до самой верхотуры. Слабый ветерок еле кружил маленький металлический флажок на шпиле. В лунном свете то вспыхивал его краешек, то снова погружался в темноту.