Желтый лик - [26]

В общей сутолоке и базарном гуле картины и лица беспрерывно текут и меняются, как на экране в кинематографе. Вот пробежал, крикнув над самым ухом, старьевщик. Важно обходит свой пост китаец-полицейский, худой и высокий, в смешной черной военной форме европейского образца, висящей на нем, как платье на вешалке, молодцевато задрав форменную фуражку с белым широким кантом на затылок. В руке у него длинная дубина и, должно быть, от нечего делать, он забавляется, поминутно опуская ее на спины встречных кули, угощает ею ни в чем не повинных смирных лампацо, проносящихся в толпе с призывным криком. Вот, шмыгая маленькими, горизонтально поставленными изуродованными ножками, пробирается в толпе китаянка, а за нею, как выводок цыплят вокруг курицы, придерживаясь крохотными ручонками за ее атласные штанишки, толпится куча полуголых, подмалеванных грязных ребятишек с почерневшими на солнце открытыми задами… Редко-редко улыбнется в толпе красивое личико молодой китаянки с черными, как угольки, печально задумчивыми глазками и подрисованными аркообразными бровями, в пестрой шелковой курточке и розовых штанишках, свежее и подрумяненное, как сошедшее с рекламной картинки. Так же неожиданно легкой походкой пройдет, дополняя друг дружку, группа молодых наложниц, оставляющих после себя теплый, щекочущий чувственность, сладковатый запах гарема, вызывающий в памяти наивные китайские сказки с легким оттенком Боккачиевых новелл. Толпа между ними расступается, а мужчины умиленно глядят им вслед с чуть скрываемыми улыбками, перемигиваются. Молодой монах в широком, богато вышитом красном атласном халате медленно пробирается в толпе, ударяя палочками в подвешенный на шее пурпурно-лакированный деревянный барабан, похожий на тыкву. Он, видно, не торопится. Его бритая голова под широкой соломенной шляпой безвольно болтается, как на манекене, а остро-пронизывающие глаза маньяка-фанатика устало скользят по предметам и лицам, не останавливаясь. Встречные женщины, замедляя ход, деловито заворачивают углы своих курточек, вытаскивают из внутренних карманов медяки и благоговейно бросают их в копилку-барабан молчаливо кланяющегося монаха. Мимо прошмыгнул черный загорелый маньчжур с огромными тюками ситца на бамбуковых коромыслах, издавая на ходу отрывистый ухающий звук, похожий на крик совы в дремучем лесу. За ним вприпрыжку, словно эхо, монотонно расхваливает свои пельмени маленький щуплый китаец, совсем невидимый под переносной кухней, распространяющей на далекое расстояние смрадный чад бобового масла и вяленого мяса.

После полудня базарная площадь заметно пустеет. Там, где раньше находились лотки, роются в мусоре бродячие собаки, тощие кошки и сотни искалеченных нищих, оборванных, полуголых и страшных, похожих на смрадных животных. Вдалеке за каналом бледнеет высокая слепая стена храма и, словно приподнятые крылья огромной летучей мыши, чернеет под ясным небом серая крыша с загнутыми кверху острыми углами.

Там и сям копошатся среди отбросов небольшие кучки желтых тел, раздается неожиданный стук закрываемых лавок и бесконечной монотонной молитвой поднимается в бесстрастную голубую высь облегчающий стон кули, припадающих лицами к земле под непосильной тяжестью кладей.

Дочь гробовщика

I

В большой семье гробовщика Чжао-Го, маленькая Ин росла незаметно, как травинка в поле. Она была тоненькая и хрупкая, как болотная лилия, с коричневыми масляными живыми глазками и приятными ямочками на гладких розовых щечках. Когда она смеялась, маленькие зубы ее влажно сверкали, как две узенькие ниточки жемчуга на солнце. И походка у нее была неожиданно-веселая и упругая, как у молодого козленка в светлое майское утро.

От родителей она редко слышала ласковое слово. В мастерской вечно грохотали топоры и рубанки, визжала большая широкая пила, и пахло, как в аду, смолой, политурой, застоявшимися красками и сырым деревом. Старшие сестры не любили ее, сваливали на нее все работы по хозяйству и нередко, вцепившись длинными пальцами в черную косу девушки, били ее метлой или отшлепывали грубыми, как затвердевшая кожа, руками по щекам. Единственная подруга ее, хромоногая Иа-Ше, жила далеко за городом у Красной пагоды. Ин росла одиноко, с раннего детства привыкла безропотно переносить обиды, подчинялась старшим, была благонравна, мягкосердечна и лишь в очень тяжелые минуты смачивала слезами свою миниатюрную подушечку на общем кане. Но обычно маленькая Ин воспринимала мир в красном цвете радости. На новогодних празднествах, когда она отправлялась с сестрами в храм Чен-Хуана класть земные поклоны и в едком дыму жертвенных огней возносить свои молитвы богам и предкам, встречные мужчины останавливались на своем пути и долго удивленными взглядами провожали ее розовую атласную курточку, синие панталончики из красивого блестящего шелка с матовыми цветочками и длинную, черную, девичью косу, украшенную наивными голубыми ленточками, роговыми розетками, замысловатыми гребешками и серебряными булавками.

Да, маленькая Ин была недурна собою!

На той же улице помещалась антикварная лавка господина Ван-Чжи-Суня. Вход стерегли страшные, пестро разрисованные деревянные и глиняные боги, сверкавшие лаком и позолотой, свирепые драконы и крокодилы с хищно разинутыми ртами и наводившие ужас каменные чудовища. Рядом с ними в глубине лавки были выставлены фарфоровые вазы, веера, зонтики, ширмы и картины на шелку с бледными нежными рисунками, похожими на сказочный сон на рассвете. В окнах красовались миниатюрные статуэтки из дорогого красного и черного дерева, серебряные и золотые безделушки с драгоценными камешками в оправе, пестревшие нефритом, агатом, аквамарином и сапфиром, неясно светились, подобно улыбке на грустном лице, пожелтевшие от времени игривые фигурки богов из слоновой кости.