Желтый Кром - [45]

Глава двадцать вторая

Еще раньше в тот же день Дэнис в поисках тишины и покоя удалился в свою комнату. Он хотел поработать, но в этот час клонило ко сну, а недавно съеденный ленч отягощал тело и голову. Полуденный демон овладел им. Он был во власти той тяжелой, безнадежной послеобеденной меланхолии, которой боялись обитатели монастырей в прошлом и которая была известна им под названием «accidie»[28]. Он чувствовал себя, как Эрнест Доусон, «немного утомленным» жизнью. У него было настроение написать что-нибудь изысканное, тонкое, в духе квиетизма. Что-то чуть-чуть унылое и в то же время — как бы это выразиться? — чуть-чуть бесконечное. Он думал об Анне, о любви безнадежной и недосягаемой. Может быть, это и есть идеальная любовь — любовь без надежды, тихая, гипотетическая. В печальном настроении тяжелой сытости он вполне мог поверить в это. Он начал писать. Из-под его пера вылилось изящное четверостишие:

Любовь печальная похожа

На потаенный лунный свет,

Что, грудь уснувшую тревожа,

Бескровный воскрешает след…[29]

Но тут его внимание привлекли звуки, доносившиеся снаружи. Он посмотрел из окна вниз. Там были они — Анна и Гомбо, разговаривали и смеялись вместе. Они пересекли двор и, пройдя через калитку в стене справа, исчезли из виду. Это была дорожка к зеленому дворику и амбару. Она снова шла туда позировать ему. Его приятная меланхолия рассеялась от порыва горячих чувств. Он сердито швырнул свое четверостишие в корзину и сбежал вниз. Вот уж действительно потаенный лунный свет!

В холле он увидел мистера Скоугана. Тот, казалось, поджидал его в засаде. Дэнис попытался ускользнуть, но тщетно. Глаза мистера Скоугана загорелись, как у Старого Моряка в поэме Колриджа.

— Не так быстро, — сказал он, простирая свою маленькую, похожую на лапу ящерицы, руку с острыми длинными ногтями. — Не так быстро. Я как раз собирался в сад, на солнце. Пойдемте вместе.

Дэнис покорился. Мистер Скоуган надел шляпу, и они вышли рука об руку. На выстриженном газоне террасы Генри Уимбуш и Мэри сосредоточенно играли в кегли.

Дэнис и мистер Скоуган спустились по тисовой аллее. Вот здесь, подумал Дэнис, именно здесь Анна упала, здесь он целовал ее, здесь — тут он покраснел от стыда, вызванного этим воспоминанием, — здесь он пытался нести ее и не сумел. Жизнь показалась ему невыносимой.

— Здравомыслие! — сказал мистер Скоуган, внезапно прерывая долгое молчание. — Здравомыслие — вот моя беда и будет ваша тоже, мой дорогой Дэнис, когда вы достаточно повзрослеете, чтобы выбирать между здравомыслием и безумием. В здравомыслящем мире я стал бы великим человеком. При нынешнем положении вещей, как оно курьезно сложилось, я вообще ничего собой не представляю. По сути дела, я не существую. Я просто vox et praeterea nihil[30].

Дэнис ничего не ответил. Он думал совсем о другом. В конце концов, говорил он про себя, в конце концов Гомбо красивее меня, он более занимательный собеседник, более уверен в себе. И кроме того, он уже что-то собой представляет, а я все еще только — нераскрытые возможности…

— Все, что вообще совершается путного в этом мире, совершается безумцами, — продолжал мистер Скоуган. Дэнис пытался не слушать, но речь мистера Скоугана, лившаяся с железной неотвратимостью, постепенно захватывала его внимание. — Люди вроде меня — и вас, каким вы, может быть, станете, — никогда ничего не достигали. Мы слишком разумны. Мы просто люди рассудка. Нам не хватает человечности, неодолимой, фанатической одержимости. Люди готовы, чтобы немного поразвлечься, послушать философов, как они слушали бы скрипача или фигляра. Но чтобы поступать так, как советует разумным человек, — никогда. Когда бы ни приходилось делать выбор между разумным и безумцем, человечество всегда без колебаний шло за безумцем. Ибо безумец обращается к самой сущности человека — к его страсти и инстинктам. Философы же обращаются к внешнему и второстепенному — к рассудку.

Они вошли в сад. В начале одной из аллей стояла зеленая деревянная скамейка в море благоухающих кустов лаванды. Именно здесь, хотя здесь совершенно не было тени и дышать приходилось горячим, сухим ароматом вместо воздуха, — именно здесь мистер Скоуган решил сесть. Под прямыми лучами солнца он блаженствовал.

— Рассмотрим, например, Лютера и Эразма. — Он достал трубку и, не прекращая разговора, начал набивать ее. — Если и был на земле человек разума, то это, конечно, Эразм. Его сначала слушали — новый виртуоз, играющий на изящном и богатом красками инструменте, каким является интеллект. Им даже восхищались, перед ним преклонялись. Но побудил ли он людей вести себя так, как он хотел, — благоразумно, пристойно или хотя бы чуть-чуть менее по-свински, чем обычно? Нет. И вот является Лютер, неистовый, страстный — безумец, по-сумасшедшему убежденный в невозможном. Он кричал, и люди бросались за ним. Эразма больше не слушали. Его поносили за рассудительность. Лютер — это было серьезно, это была реальность, как недавняя мировая война. Эразм — это только здравый ум и приличие. Он был мудр, но ему не хватило силы, чтобы побудить людей к действию. Европа пошла за Лютером и на полтора столетия предалась войнам и кровавым преследованиям. Печальная история!